Николай Берг - Лёха

Менеджер попытался разобраться в своих ощущениях, но не успел толком. Дояр что‑то буркнул буряту, тот понятливо кивнул и пошел к пленному. Встал у того в ногах, что то спросил. Неловко и услужливо задирая голову, лежащий на земле Стецько старательно принялся что‑то объяснять, не видя, как со стороны затылка к нему, отводя винтовку на отлет, словно клюшку для гольфа, подошел Семёнов, несильно размахнулся и влепил окованным сталью затыльником приклада в висок полицаю. Вроде и слабо ударил, а голова дернулась не по–детски и самооборонщик обмяк. Деловитый дояр примерился, потом аккуратно приставил острие штыка к виску и несильно вроде надавил. С легким двойным хрупаньем, совершенно тихим, словно яичную скорлупу раздавили, штык легко провалился вниз. Тело полицая дернулось пару раз, и больше конвульсий не было. По — мертвому уже Стецько Гогун обмяк и распластался. Дояр прижал пробитую голову полицая ботинком, не без усилия выдернул штык, сделал пару шагов и опять, аккуратно примерившись, кольнул труп в грудь. Лёха поразился снова, с какой легкостью штык входит в тело, без звука, без усилий, словно в масло. Бурят невозмутимо закурил, пуская клубы дыма. Семёнов тем временем деловито потыкал штыком в землю, потом внимательно его осмотрел, вытер о белье, что на трупе было одето. Закинул винтовку за спину, кивнул буряту, подхватили грузно обвисшего мертвеца и словно на носилках сволокли его в кусты. Через минуту вылезли, таща с собой те самые жерди, что вчера помогли стреножить пленника.

— Вот теперь можно и позавтракать — как ни в чем ни бывало заявил Семёнов, а бурят полез в мешок с харчами. Менеджер и Середа переглянулись. Потом артиллерист пожал плечами и поудобнее устроился на подстилке, стал насмешливо покрикивать на азиата, брезгливо морщившегося, когда ему на глаза попадались те самые моченые арбузы. Лёха с некоторым удивлением смотрел на своих компаньонов, которые и в ус не дули, словно только что не зарезали человека. Причем так же деловито и спокойно, как до того убивали беззащитных пленных немцы. При этом себе потомок тоже удивлялся, потому как уже и до провала в прошлое много чего видал — в интернете, конечно, но все‑таки. Даже, пожалуй и побольше видал, чем все трое его компаньонов. Куда побольше, то есть информации — то у него поболе в разы и на порядки. Стопудово, ни бурят ни Середа не могли увидеть в принципе, как запиливают пару человек бензопилой, например. В реале, не в дурацких фильмах. И в реале получается не очень, потому как не предназначена бензопила людей пилить, не та плотность и вязкость материала. И тут, в прошлом этом, лютом и беспощадном, тоже уже успел всякого насмотреться. И сам чуть было с кинжалом на пулемет не кинулся. И сам — собственными руками — не далее как вчера запорол насмерть живого боксера, распахав тому клинком все внутренности. И радовался несказанно, что сумел одолеть. Да, чего там перед собой‑то юлить — и сейчас этим гордится. И справедливо гордится, прямо можно сказать — потому как вот все сидят живые. Тогда почему так не глянулась сценка расправы?

Ведь умом‑то понятно — этот самый Стецько бодро и весело вел красноармейца на виселицу, да и сам бы не против был Семёнова избить как собаку — в том числе и прикладом. А приклад — то, как Лёха только что своими глазами видел — клюшку для гольфа переплевывает сразу и изрядно. Если б не боялся господ–немцев, то и бил бы. И ничего бы в душе у Гогуна этого не ёкнуло бы, небось потом еще бы и хвастал подвигами. И сапоги бы снял с висельника. Не запамятовал бы, точно совершенно. Тогда почему на душе какой‑то холодок поганый? Тут Лёха подумал, что это наверное проявление человечности, но тут же испугался сам такой высокопарности. Тем временем на плащ–палатке расставили еду, красивый натюрморт получился. Хлеб свежий, пышный, лук, чеснок, огурцы небольшенькие. После поста особенно глаза радовались и желудок в предвкушении затомился. Глотая слюнки, менеджер оглядел застолье, на которое Семёнов даже и сала немножко выложил. Приступили к еде молча. Жевал, глотал, радовался. Но червячок все же мешал ощутить радость в полном объеме и это угнетало.

Когда позавтракали, Семёнов косо глянул на потомка и как бы в воздух сказал угрюмым тоном:

— Не хотел об этом говорить, да видать — надо. Меня когда повязали да допросили, тут же в хлеву и собирались зарезать. Как барана. И видно было, что им это не впервой, все уже на мази и отработано. Не первый я такой у них был.

— А как выкрутился? — заинтересовался артиллерист.

— Пожадничали они. Я наплел, что в лесу у меня кожаная куртка припрятана и пара пистолетов без патронов. Они и купились, больно уж их усатому приспичило щеголять в куртке этой. С пистолетами.

— Ловко ты сообразил!

— Жить захочешь, так еще и не так баять будешь. Только вот они мне сказали, что если я их обманул, то помирать буду долго и плохо. Они постараются. И — что важно — не врали, твари. Тоже это у них отработано было, головой ручаюсь. То есть выбор у меня был богатый — просто так зарежут, или потрошить и мучить будут. Тебе ясно, а? — прямо обратился к потомку дояр.

Лёха молча кивнул.

— Нихрена тебе не ясно. Ты вот сам прикинь, каково это — когда ты лежишь, ни рукой ни ногой не двинуть, глаз не понятно — при тебе еще или уже вытек долой, и ножик у твоей глотки. Хороший такой ножик, много раз точеный, да и в руке привычно сидит у резуна. И прикинь опять же, как это все радостно — когда не немцы, а вроде как свои сограждане такое делают. За пораненную лошадь, да ботинки армейские, велика ценность, чтобы жизни человека лишать. И пофиг этим тварям, кто я и каков. Для них я москаль и все, хотя я в Москве ни разу и не был. Ты вот тоже рожу кривил, я видел. Своего жалко стало? — зло повернулся Семёнов к артиллеристу.

— Та яка мені своя ця мазепа. Шкурники вони й дурні. Нічого у них не вийде, тільки даремно крові напролівают. Та тому що брешуть, що за незалежну Україну воюють, а самі–то ніяк не вільні. Або під поляками танцюють, або під австріяками, або як зараз — під німцями. Шавки вони на прив'язі, такі свободи не добудуть — печально заявил Середа.

— Вот странно — когда они гутарили — я через пень колоду понимал. А у тебя все ясно — удивился искренне Лёха. Хохол пожал плечами, задумался. Семёнов тоже призадумался, нахохлился как‑то. По поляне словно тень пробежала.

— Я его небольно зарезал — пробурчал дояр.

Все вопросительно поглядели на него. Все видели, что да, не чухнулся Гогун, зачем об этом говорить?

— По их меркам — это подарок. Лучшее. Что предложить могут — через силу выдавливал красноармеец. Остальные слушали.

— По уму надо было бы им еще петуха красного пустить. И дедушке ласковому и старосте и усатому и тому долговязому — они его резуном кликали, он вишь у них тоже как представление дает. Резьба по живому, театр, мать иху! И двери колышком подпереть. Да детишек у них много, жалко. Ну так вот, не бесите меня — все вместе решали, что кончить эту гниду надо, так нечего рожи воротить. Как они с нами — так и мы с ними! И все тут! За добро — добром плачу. Той же монетой.