Николай Берг - Лёха

- Los!

Сесть пришлось на пол, на скамейки у выхода сели оба конвоира и машинка резво дернула по дороге, подняв шлейф пыли.

— Вот влипли, так влипли — шепотом сказал Лёха.

- Du! Halt die Fresse! — рявкнул тот, что со штыком.

Что это значило, менеджер не знал, но решил, что лучше сидеть тихо и не привлекать к себе внимание. Сидеть, правда, было очень неуютно, зад и так болел от могучего пинка, уколов штыком, так еще и трясло немилосердно, что на досках кузова было очень неприятно. Но идти с канистрами было еще хуже.

На душе было так паскудно, как давненько не бывало. Все рухнуло в момент, и от этого злоба душила. И на немцев и на Петрова — а в первую голову на себя самого. Не хотелось ведь идти обратно, как чуяло сердце. И когда пошли — хотел ведь взять всего пару этих самых канистр, опять же, как чуял, что не дело Петров предложил. Нельзя было такой груз хапать, не по силенкам вышло. И пока шли — не раз прикидывал, что надо нести только пару канистр, а остальные оставить и уже на танке этом приехать за ними. Прикидывал — но понадеялся на «авось». А батя не раз говорил, что авось с небосем водились, да оба в яму свалились. Не факт, конечно, что он бы немцев этих раньше засек, если б шел впереди налегке и с одной винтовкой, не факт. Но могло и иначе выйти — и тогда бы разминулись, фрицы не цепью шли, не облава, видно поисковая группа или как у них там называется. Да и шумные в лесу Петров с Жанаевым по одной канистре неся, все ж таки тише были б. А с канистрами — загремели под фанфары, как говаривал в деревне один шелапутный мужичишко. Точно германцы издаля услыхали — и удачно перехватили.

Теперь Петров валяется в лесу мертвее мертвого, бумажонки из его ранца германцы с собой забрали, одна радость, что так кровищи из пробитого пулями тела в ранец налилось, что не заметили немцы этой коробочки с цветными живыми окошечками, что у потомка забрали, побрезговали в нищем окровавленном солдатском имуществе рыться. И бензин чертов только немцам в радость. Сами принесли своими же ручками. Бежали–торопились. Знал бы такое дело — у той полуторки бы спать лег до следующего утра, лишь бы с этими пятнистыми разминуться. А так и часы покойного взводного забрали и парашют и все харчи. Даже луковицы чертов Фриц нащупал и взял, ничего не оставил. Лучше б деревенским или даже танкистам отдал, не так досадно было бы. Так бы и врезал сам себе по морде, да только проку от этого нет совсем.

Так еще и потомок этот им же, Семёновым, доставлен вопреки приказу не к кому из наших командиров, а прямиком германцам. Первый же допрос — и все, будет он птичкой певчей по глупости своей несмышленой выдавать все, что попало. И черт его знает — что выдаст. Это Петров считал, что ничего толкового от этого навязавшегося на шею дурня из будущего не вызнать. Считать‑то считал, а когда попались — сам за винтовку схватился, хотя прекрасно видел, что ничерта не успеет — германцев и больше было и к стрельбе уже готовы и стояли грамотно — полукругом, стрелять они могли все и сразу, своих не цепляя. Никак не успеть было. И не дурак был Петров, за прошедшее время он себя толковым бойцом показал, инициативным и смышленым. Была возможность у Семёнова в этом наглядно убедиться. И потому казалось бойцу, что неспроста Петров так поступил, потому как если бы Жанаев не повалился с потомком вместе, а остались бы они стоять — все, что в Петрова летело и по замыкающим бы пришлось неминуемо. Говорил же токарь до того, что надо потомка прикончить, пока хуже не вышло. Вот и постарался в последний миг германскими руками это сделать. Хитрый азиат как почуял что, больно уж упал вовремя и удачно, да еще не один, потому хоть и били по Петрову трое, а прошли все германские пули над лежащими.

И винтовки в плен попали, боевое оружие, которое терять никак было нельзя. Хотя с этим как раз не так паршиво, Петрову теперь все равно. Буряту тоже один черт, на нем ружье записано не было, а на Семёнове был записан пулемет, не винтовка. Так что с этим претензий не будет, когда к своим выйдут. Вот с Лёхой этим может быть худо. Черт, так радовался Семёнов, что удалось его приодеть, да еще и в летное, качественное обмундирование. Теперь германцы к нему цепляться будут, видно же, что не пехота, а воздушные силы. Одна радость, что покойник в болоте не командиром был, всего только старшиной, иначе бы точно серьезно занялись бы Лёхой сразу. Но раз везут куда‑то, да еще и на машине, значит, еще могут заняться. И Семёнов наклонившись к уху Лёхи тихо, но внятно прошептал:

— Ты не вздумай, сукин кот, трепаться им, что из будущего, дескать!

Потомок мрачно кивнул, стараясь, чтобы это было незаметно. Проскочило, как раз конвоиры отвлеклись на что‑то их заинтересовавшее и, глянув туда, куда они глядели Семёнов сразу и не понял, что это такое. С его положения, сидящего на полу в машине, дороги было не видно, а вот трех мужчин и женщину в гражданской одеже — городской, как он успел заметить, видно было достаточно хорошо, потому, что эти четверо не стояли на дороге, а были развешены на сучьях деревьев довольно высоко. Зрелище такое было в новинку Семёнову, раньше ему повешенных видеть не доводилось ни разу в жизни и теперь ему стало еще страшнее, тем более, что конвоиры весело ржали, тыча пальцами в удаляющиеся тела с одинаково свернутыми набок головами. Боец еще успел порадоваться, что из‑за пыли толком лиц у мертвецов видно не было. Лёха тоже глядел на это зрелище, открыв рот от удивления, только азиат безучастно сидел, опустив глаза в пол.

Конопатый конвоир горделиво посмотрел на пленных и что‑то снисходительно пояснил, улыбаясь.

Семёнов ничего не понял из сказанного, вроде слово «коммунистен» проскочило.

Машинка бодро перла дальше. На душе становилось все тоскливее и тревожнее. Потому как сначала еще было как‑то не вполне понятно, что произошло. То есть понятно, но все же не совсем. Не вполне отчетливо, что ли. А вот теперь дошло. Проехали километров десять, дорога стала шире, правда трясти меньше не стало. Наконец остановились, конопатый достал те самые петровские бумажки, ловко спрыгнул на землю и заорал кому‑то, видно своему знакомому:

- Alter! Guck mal! Was ist das?

Подошедший сбоку голый по пояс белобрысый парень в очках с интересом взял бумажонки, пролистал их, бурча под нос что‑то вроде:

- … er hat wie einen Vogel geschriebt. Was ist das fur die Scheisse?

- Ist das interessant, Gustav? — поинтересовался другой конвоир, когда парень в очках прошурстил всю тощенькую стопку листов. Парень глянул на сидящих в полумраке кузова пленных и спросил почти без акцента:

— Ваши бумаги?

Семёнов тут же отозвался, привстав:

— Так точно! На самокрутки взяли, на дороге валялись. Мягкая бумага, хорошая.