Николай Берг - Лёха

Арбайтсфюрер, не глядя на перепуганного главу деревни и его судорожные потуги, тем временем деловито открыл подсумки и пересчитал самым тщательным образом патроны.

— Здесь есть тридцать. Где остальный есть? — и глянул на усатого самым что ни на есть змеиным холодящим душу взглядом. Тот, засуетился не хуже старосты, собирая у стоящих рядом подчиненных патроны. Набралось сто сорок шесть.

Собрали все в узелок. Немец хмуро глянул на собравшихся.

— Ви есть портить о себе впечатлений! Последний раз! Я есть очень зол!

— А еще у меня головной убор забрали — неожиданно подал голос Семёнов.

— Что есть? — брезгливо спросил его, не поворачиваясь, арбайтсфюрер.

— Шапку мою забрали — отрапортовал радостно пленный бандит и будущий висельник. Артиллерист усмехнулся очень неприятной улыбочкой, сделал шаг вперед и неожиданно сдернул с головы старшего охраны новехонькую фуражку с лакированным козырьком. Потом подошел к бандиту и напялил ему фуражку задом наперед, причем сделал это с такой мощью и напором, что Семёнов аж присел и запищал.

— Никогда есть больше не смейть обманывайт немеций чиновник! — поучительно заявил арбайтсфюрер, подняв кверху указательный палец.

— Прощения просим — покорно сказал старший, опростоволосившийся прилюдно.

— Глядьте у меня! Кто есть сопровождайт бандит? Ви? Одевайт его мешок унд геен! — холодно и высокомерно заявил Середа.

Парень в польском мундире, суетливо подскочил к обутому уже в старостинские сапоги Семёнову и навьючил на того тяжеленький мешок.

— Может быть связать этому гаду руки? — спросил с надеждой в голосе полицай Стецько.

— Ви есть бояться обикновенни бандит? Безоружейни? — презрительно осведомился арбайтсфюрер. Стецько стушевался под его взглядом.

- Steh auf, Genosse, ist es Zeit zu gehen zurück zur Basis. Kurz vor der Autobahn, dann holen wir Auto — тем временем помог участливо своему заболевшему в Африке камраду Середа. Впрочем, после охлобыстнутого им молока, да в тулупе, Лёха почувствовал себя куда как бодрее. Так и двинули прочь из деревни — впереди Семёнов, словно ишак с поклажей, следом настороженный полицай с двумя винтовками, последними, парочкой, двое ряженых.

Оказавшись в подвале с разбитой физиономией, красноармеец почувствовал, что его душа словно стала горбатой. Вот странно, ведь столько всякого гнусного в жизни было и людей поганых встречать доводилось и несправедливостей всяких насмотреться успел с избытком, а вот вляпался — и как что‑то поломалось внутри. Самому странно, но такой старичок был вежеватый и симпатичный, так привечал по–родственному, накормил, напоил, хлеба дал и с собой мешок картошки нагрузил, а когда расстроганный теплым приемом Семёнов, кряхтя под тяжестью мешка, простился и вышел за дверь — тут ему и врезали, скорее всего, прикладом. Старичок, гнида ласковая, еще перед ним высунулся на двор, глянул, все ли в порядке, кивнул успокаивающе…

Так это неожиданно получилось и тогда, когда водой холодной в морду шваркнули и спрашивать стали, оказался старичок этот хватким таким допросчиком, по–прежнему ласковым, только вот глазки у него теперь были не детские, доверчивые, а змеиные глазенки‑то оказались. Да впрочем, зря это на змей‑то бочку катить не стоит, куда там змеям до людей. А после допроса старичок этот милый стоял за то, чтобы прирезали бойца по–тихому, как свинью.

Только то и спасло, что главный в этой банде, усатый сукин сын, страшно похожий на старшину–сверхсрочника своими повадками и властностью, пожадничал. Черт его знает с чего, но ляпнул Семёнов, которому очень не хотелось помирать вот так — в грязном хлеву, безвестно, словно поросенку откормленному, что у него в лесу еще два пистолета остались, потому как без патронов и куртка кожаная, летчицкая. Дескать, нашел он в лесу висящего на дереве с парашютом мертвеца, с него и снял ненужную более куртку, новенькую совсем. А в село одевать не стал, чтоб внимание не привлекать. И так усатому загорелось щеголять в куртке этой, что оставили бойца в погребе с картошкой до следующего дня, чтобы идти к его тайничку. Да и пистолетам обрадовались, с чего — то им пистолеты более важнеющими показались, чем уже имеющиеся у них винтовки. Дурачье гонористое, сам Семёнов махнул бы дурацкий пистолетик на винтовку даже не думая, толку‑то с пистолета — разве что сблизи бахнуть! Да еще и не свалишь, небось первой пулей — а вот если с винтаря влепил, то все, не будет враг шустрить.

Еще зачем‑то выспрашивали, где этот пилот висит, видно и на шелк с веревками зуб заточили. Наврал, что в десяти–пятнадцати верстах отсюда, но место, дескать, запомнил. Спрашивали долго и со знанием дела — если б не повезло тогда Семёнову со старшиной, найденным в болоте — так и запутался б, а тут видно было — поверили.

Пообещали потом небольно зарезать, в знак благодарности, а вот если обманет — тогда пусть на себя пеняет, мучить будут всерьез. Мол, тут обманщиков не любят, тут люди честные. Ага, особенно старичок ласковый. Такой честный чеснок, сука в ботах…

Из разговоров‑то сельских героев между собой ясно стало, хоть и не по–русски болтали, что не первый Семёнов в ловушку попадал. И хорошая ловушка‑то, с десяток в селе самооборонщиков, с бумагой от немцев на право носить оружие и задерживать подозрительных. И остальные селяне большей частью в деле. Так что удрать вряд ли выйдет, но все же на вольном воздухе помирать как‑то веселее. Хотя какое там веселье, тоска зеленая, помирать‑то. Уж так не хочется. Мочи нет, как не хочется. И еще от такой сволоты, вроде как совсем недавно бывшей своими.

Паршиво себя чувствовал Семёнов, хуже некуда. Одна радость — нажрался у дедушки доброго до отвала вареной картошкой. Набил утробу внятяг, чтоб потом не жрать, чтоб нести побольше и растянуть на подольше. Правда не ахти какая была картоха, прошлогодняя, такой свиней кормят. С проростками, но и такой был рад. Да сидя в полной темноте еще и поспал, благо больше делать было нечего. Думал, что с утра пораньше погонят, но видно, то ли не срослось что у местных, то ли экспедицию готовят тщательно, но весь день Семёнов промаялся в подвале. От нервной напряги несколько раз засыпал неожиданно для самого себя и так же внезапно просыпался, не понимая в первую секунду — почему ослеп и вокруг темнота. Замерз как цуцык, но вроде и отдохнул впервые за последнее время.

Выдернули его из подвала быстро и резко, как морковку с грядки. Толком не понял, что произошло, но по дороге один из конвоиров просветил жестко и зло:

— Запитають німці — ти бандит — говори, що бандит. Почнеш відпиратися — нарікай на себе.

Час от часу не легче, еще и немцы какие‑то на голову свалились. После сидения в темном подвале глаз (второй заплыл тугой отечной подушкой) не сразу привык к свету, хотя свет был весьма убогим — вечерело уже изрядно. Но и садящееся солнышко не давало толком присмотреться к этим самым немцам. Проморгался, разглядел только один характерный силуэт (вот, запомнил мудреное городское слово!) в окружении местных жителей. И немец, и кое‑кто из местных были с винтовками. Солнце слепило, потому на всякий случай боец стал смотреть себе под ноги, стараясь как можно быстрее придти в норму. Один глаз остался рабочий. Беречь его надо. Если тут прилюдно не кончат, то, может быть, может быть и удастся удрать. Беда в том, что опять его ободрали как липку — даже ботинки отняли, а пилотку он и сам потерял где‑то. Гол, как сокол. Стоял, слушал, понимал через пятое на десятое, но так как тематика была понятна насквозь, то сообразил, что местные над городским неумелым немцем потешаются, но самым вежливым тоном.