Дмитрий Старицкий - Фебус. Принц Вианы (СИ)

Пленного, связанного по рукам и ногам, кинули на пол под балкой в ванной комнате. Кантабрийские стрелки длинную веревку от его связанных рук перекинули через матицу и, натянув ее, рывком поставили этого дойча* вертикально. Относительно вертикально, конечно, так как самостоятельно он стоять не мог — его сильно стрелки избили, когда захватывали.

Хозяин, не доверив слугам, лично принес нам в помывочную табуреты, стол и дополнительные масляные светильники, кидая взгляды, напоенные страхом, то на пленника, то на меня, сидящего в углу, так и не снявшего ни мантии, ни короны, ни цепи, держащего кисти рук на эфесе поставленного между ног меча. По виду почтенного буржуа можно было без труда прочитать, что он уже раскаялся в том, что пустил нас к себе на постой. Но куда уже теперь деваться?

— Мэтр, еще жаровню с углями и вертел для жаркого, — приказал дон Саншо.

В глазах ресторатора промелькнул не страх даже, а ужас. Но выдержка у человека железная. Интересно, это профессиональное качество или личное?

— Но если жалко вертел, — пошел я навстречу той жабе, которая сквозь страх стала душить мэтра: кованый вертел вещь дорогая. — То каких-нибудь совсем не нужных в хозяйстве железок. Мы заплатим.

Мэтр испарился, а дон Саншо со вкусом стал распекать своих военных.

— Вы бы хоть сначала раздели этого урода, что ли, — проворчал он. — А то вдруг этот разбойник нам еще живой понадобится, а одежду его вы уже испохабите. И что тогда? Тратить на эту мразь деньги? Чьи? Ваши?

Стрелки моментом вняли. Все же материальный стимул один из самых действенных.

Отвязали.

Раздели.

Снова привязали. Уже только в одних не первой свежести брэ*.

Окатили холодной водой из ведра, приводя в чувство.

— Что вы здесь делали? — спросил Саншо пленного.

Тот в ответ ему через крошево ломаных зубов прошипел слабо разборчиво что-то типа «нихт ферштейн».

Ага… «Моя-твоя не понимай», знакомая песня. Интересно, скоро ли он запоет нам про «не имеешь права»? За Штриттматера я им матку наизнанку выверну. Ишь, додумались: меня без артиллерии оставить на пороге гражданской войны.

— А меня понимаешь? — спросил его на хохдойче*?

— Я… Я-я-я, — бормочет, соглашаясь.

Понимает, не отказывается. Глаза злые. Страха в них нет. А есть, между прочим, презрение. К нам. Оригинально.

— Зачем вы пытались лишить жизни моего мастера, подлые убийцы? — заявил я с пафосом и провокацией.

— Мы не убийцы, мы честные палачи. У нас на руках приговор суда, — прохрипел привязанный свой ответ. — У нас в руках вервие Правосудия.

— Убийцы, убийцы, — повторил я. — Причем, убийцы, пойманные с поличным.

Один из стрелков протянул мне мятый пергамент.

— Вот это у него нашли, ваше высочество.

А другой, в это же время, пару раз ударил привязанного пленника под дых, приговаривая.

— Ваше высочество. Не забывай, скотина, прибавлять «ваше высочество», когда обращаешься к принцу*.

То ли этот стрелок немецкий знает, то ли просто догадался, что меня не титулуют соответственно рангу.

— Бросьте его. Пусть говорит, как хочет, — сказал я стрелкам, рассматривая документ.

Черт, шрифт готический, я его и в печатном-то виде не люблю, а тут еще почерк у писарчука… Не сказать что некрасивый, да уж больно витиеватый. Разбирать эти каракули придется долго.

Печать на приговоре стоит фрейграфа* города Малина. Маскируются под фрейгерихт*, конспираторы.

— И что это за filykina gramota? — спрашиваю его, потрясая документом.

— Приговор о лишении жизни партача* Уве Штриттматера за колдовство.

— Угу… — только и нашелся я, что из себя выдавить.

А что тут еще скажешь? Коротко и ясно. В первом приближении. А вот если разбираться, то слово «колдовство» может означать все что угодно.

— В чем это колдовство состояло?

— Он постоянно бормотал непонятные добрым христианам заклинания, когда составлял шихту для плавки. И потом его колокола звонили лучше, чем у других. Таким образом, он с дьявольского попущения отбирал законный заработок у честных городских мастеров.

Смотрю в его глаза и вижу, что этот чувак искренне верит во все, что говорит.

— Ты сам это видел?

— Нет. Но за обвинителя поклялись десять человек, в том, что он говорит правду.

— Знаешь, кто обвинитель?

— Нет, я — Ганс Эйхе, наемный палач Фемгерихта*. Я не вникаю в суть дела. Для меня существует только приговор. Письменный. Я всегда действую строго по праву.

— Ты знал лично Уве Штриттматера?

— Нет.

— Кто его опознавал?

— Шеффен из цеха литейщиков. Ваши люди его уже убили.

— Понимаешь ли ты, что этот приговор города Малина, — я кинул на стол пергамент, — здесь, в Бретани, недействителен. И кто тут виноват, а кто нет, решают дюк* и епископ? А кто колдун — святая инквизиция матери нашей апостольской католической церкви, а не ваш фрейграф, который тут никто и зовут его никак.

— Это не имеет значения, — прохрипел допрашиваемый. — Приговор должен быть исполнен хоть на краю земли.

Ага… Вот и забавная формулировка, дающая им полное право не преследовать приговоренного за морем.

— Ну, так знай. На этой земле вы не палачи, а простые убийцы. И поступят с вами соответственно вашему преступлению.

— Я готов, — твердо сказал пленный. — Я готов любое время предстать перед Господом и дать ему ответ в каждом своем поступке. Надеюсь, перед смертью мне дадут исповедаться и собороваться?

Крепкий орешек, уважаю. Хоть он и служит организации, из которой выросли все изуверские течения в Германии, в том числе и мистический национал-социализм.

— Оденьте и отведите его обратно. И закуйте в колодки. Он не раскаялся в своем преступлении, — сказал я стрелкам. — И ведите второго.

Молчащий все это время дон Саншо только спросил меня, когда Эйхе стали одевать.

— Ну, и что это было?

— Фема, — ответил я. — На столе от нее приговор для мастера Уве. А эти — ее палачи. Помнишь разговор на барке в первый вечер?

— Так почему ты его тогда не стал пытать? — дон Саншо был в некотором недоумении.

— Незачем. Он и так все что знал, мне сказал. Давай послушаем второго.

Ну и денек выдался мне на события и происшествия. Богатый. И, чую, это еще не конец.

Стрелки приволокли второго адепта тайной террористической организации средневековья. Ассассины* христианские, блин. Этот дойч выглядел лучше, был менее покоцаным. По крайней мере, зубы у него были целыми, и на ногах он стоял сам.

Его быстренько раздели и привязали к импровизированной дыбе.

Мэтр Дюран внес широкую короткую доску и, положив ее поперек ванной, ушел. Впрочем, отсутствовал недолго, и вернулся с глубокой медной сковородкой на длинной деревянной ручке. В сковородке переливались огоньками свежие угли. Установив импровизированную жаровню на доску, он рядом положил парочку железных спиц — все железо, на которое ему жаба расход подписала. И встал там же. Все же его любопытство пересилило страх. Развлечений в городе мало. Из последних — только пожар в порту.