Дмитрий Бондарь - О Тех, Кто Всегда Рядом!

Нашего привычного мира больше нет. Потому что теперь он не наш и совсем не привычный. Он другой, в нем все изменилось. И как в нем жить, не знает никто из оставшихся людей. На самом деле он изменился дважды — когда пришли Они — Хозяева и теперь, когда их не стало. И если первое изменение нам было навязано, то второе, которого мы сами страстно желали, и теперь не знаем, что с ним делать, стало результатом одной истории, которую я хочу вам рассказать.

Мой дед иногда говорит, что когда-то этот мир принадлежал людям. Весь, представляете? Потом, конечно, поправляется:

— Нет, Одошка, — тяжело выдыхает он сквозь желтые от табака усы, — не слушай старого. Вру я тебе, потому что сам очень хочу в такое поверить. На самом деле, Те, Кто Всегда Рядом, гораздо старше этого мира. Они ведь не люди. И живут вечно. Поэтому никогда мир не мог принадлежать нам.

— А почему, дед, тогда ты так говоришь? — традиционно спрашиваю я, чтобы проявить уважение.

— Во времена моего деда Стефана их народ жил далеко отсюда. — Кряхтит дед. — Так далеко, что любые упоминания о них казались страшными сказками и вымыслом. И нам, людям, чудилось, что только мы вольны решать свою судьбу. Кто же мог подумать, что Они действительно уже Рядом? Они жили прежде в своих горных замках, лишь изредка спускаясь в долины…

На этом месте он обычно трагически замолкает, будто пытается вспомнить — каково это: жить без Тех, Кто Всегда Рядом. Он ведь не знает этого, да и знать не может. Думаю, даже тот мифический его дед, от которого осталось только имя в памяти — Стефан — да был ли он вообще! — даже он не мог представить каково это — быть самому хозяином своей жизни. Ведь Те, о ком говорит дед, всегда распоряжались нами. Во всяком случае, так считает наш сельский учитель. Просто раньше, при Старых Королях, Их было очень мало, и их влияние было незаметным, а потом вдруг, когда из Королевств выросла Империя, Их стало сразу много и скрывать свое присутствие в нашем мире они уже не могли.

Потом дед прикладывается к своему зловонному пойлу и, шумно всосав (он всегда почему-то всасывает эль, а не пьет) добрых полпинты, хмуро продолжает:

— Поначалу в нашей волости даже созвали мужиков поздоровее, да похрабрее, да поотважнее. Собирались дать укорот Этим. — Дед сдувает с бороды клочки пены и тяжело смотрит вдаль — за мутное оконце, вокруг которого теснятся изображения Сгинувших.

Так мы называем тех, за кем однажды пришли Они.

— Только один итог — ничего не вышло! Разметали мужиков. Дед Стефан тогда еще мальцом был, однако запомнил он, как уходило их три десятка, а вернулись на своих ногах всего лишь двое. И с собою одного принесли. Да говорил еще, что видели чужие люди и нескольких других. Но не человеки они уже были. Рабы Этих! Сгинувшие!

Дед делает «страшные» глаза и чвыркает носом, чтобы выразить величие момента.

А я снова наливаю в его кружку до самого края пенящийся напиток и усаживаюсь напротив, чтобы в сотый раз услышать порядком надоевшее продолжение.

— Знаешь, почему я смог встретить старость? — прихлебывая из кружки, спрашивает дед.

Ему пятьдесят четыре года. Он очень старый. Отцу сейчас было бы сорок, потому что он — старший сын, а мне три седьмицы назад исполнилось четырнадцать — потому что я младший. Брату Иву, первому отцовому сыну, вот он, прямо у верхнего правого угла памятного окошка, рядом с теткой Златой висит, было бы уже… двадцать пять. Если бы за ним не пришли.

Но так уж вышло, что за старшими приходят Всегда. За кем-то раньше, за кем-то позже, но — Всегда! Не повезло Иву. Или наоборот повезло? Отбоялся свои десять лет, да и все? Не то что дед — дрожит уже шестой десяток. Если бы у меня был выбор — я бы выбрал быть Ивом, а не дедом. С другой стороны — так интересно увидеть: что же будет потом, в конце моей жизни? И, скорее всего, я это увижу. Может быть завтра, а может быть и через полвека.

— За мной ведь уже приходили трижды, — хихикает дед. — Только Эти, оказывается, очень разборчивы. Не забирают с собой больных смертельной болезнью. А я все три раза изрядно болел! Едва выжил. Другим-то я этого не говорил, а вот тебе говорю — это единственный шанс спастись от Этих — покрыться язвами, струпьями и гноем. Тогда ты им станешь не нужен.

Дед кряхтит, вертится на лавке и хитро на меня посматривает.

— Когда я помру, Одошка, — меня зовут Одон, но дед называет так, будто я еще совсем маленький, — тебе все достанется. Лавка в городе, луг за Серым лесом, пасека, мельница на речке, коняки мои. Под яблонькой горшок. И-э-ее-х! Один ты у меня остался!

И он снова макает усы в пену.

Да, я очень состоятельный жених, и когда возвращаюсь с телегой из города, куда вожу мед с дедовой пасеки (наверное, придется ее продать, когда он умрет, ведь от каждого укуса пчелы я распухаю как утонувшая мышь и потом неделю не могу ходить как человек)… ну да, вот когда еду из города — все деревенские тетки наперебой предлагают мне кто молока, кто сдобу разную: надеются дурехи, что на их дочек свой взор обращу. А на что мне эти навозные курицы, если в городе купеческая племяшка Марфа мне глазки строит? Да и не только строит! Если бы зеленщик не прогнал нас со своего сеновала…

Мы с дедом уже четвертый год вдвоем живем. Вот как бабка утонула в болоте, когда к сестре на хутор пошла в грозу, так и живем двумя бобылями. Ну дед-то понятно: старый уже, кому он кроме меня нужен? Хотя… ходят меж наших баб разговоры о том, как прибрать к рукам его добро, ходят! А мне в город хочется. В городе жизнь! В городе люди и сам Наместник! Не то, что в этой дыре! Поэтому от местных красоток с черными потрескавшимися пятками я отбиваюсь как могу.

Я к чему все это рассказываю? А вот к чему:

— И-э-ее-х, — повторяет дед. — Женился бы ты, Одошка, пока я жив? А то охомутает тебя какая проныра, так все хозяйство, нажитое мной, да отцом моим Франком, да дедкой Стефаном, все по миру пустит? А? Нашел бы себе хорошую жену, а?

Под ним скрипит лавка, когда он ворочается. И то слово: кость в нашем роду всегда широкая была, дед с отцом вдвоем медведя ломали. Небольшого, правда. И пьяного в сиську! В дедовой лапе иная подкова недолго целой остается. Я, хоть и молод еще, а Марфу уже легко в одной руке на сеновал затащить могу. Ну, если конечно, брыкаться не станет. А то ведь ноги у нее посильнее моих рук-то будут? Да и глаза свои мне жалко. А много ли глазу надо? Мизинцем попади, и нет его, ясного!

Я подливаю ему еще эля и мягко возражаю:

— Дед, ну где я тебе здесь такую найду? Вот у Карповской дочки Эльзы очи кривые. Один вправо, другой вверх. На что она мне? Такая на очаг легко своего ребенка и подвесит вместо котла! А Миника кузнецовская? Это ж какой нужно болтливый язык иметь, если собственный папаша завязывал тряпку на пасть — чтоб, не дайте Духи Святые, рот не раскрылся! Стешка рыбниковская — дура дурой! Послали ее третий день за ягодой, принесла грибы, да все червивые! Ей помстилось, что за ней следят волки! Торопилась, деревянная голова! А эта, в крайней избе — знахаркина внучка? Это, дед, даже в сказках не описать: бродит целыми днями по лесу, всякую траву собирает, да в дом тащит. Знахарка потом это сено целыми снопами выкидывает за околицу — потому что даже кролики такое не жрут!