Дмитрий Дудко - Воины Солнца и Грома

Увидев священную секиру, Михаил с диким, звериным стоном упал на колени, закрываясь панагией. Сияющее лезвие разнесло икону и обрушилось на голову епископа.

— За Русь! За Болгарию! За всех погубленных тобой!

Недвижным трупом скорчился у ног громовича черный владыка Руси, и кровь смешалась с грязью на его рясе. С отвращением, будто раздавив мерзкую тварь, Радо отошел в сторону. Но тут же над мертвецом встала черная тень и приняла вид человека в черной с серебром хламиде, с бледным лицом, полным презрения ко всему миру.

— Невежественные варвары, вы способны победить мою телесную оболочку, но не мой дух. Не вашему глупому речному богу удержать его в амфоре. Не вам, рабам плоти, справиться с высшими духовными силами, которые вы неспособны познать. Молитесь своим богам-демонам или Христу — скорее они сжалятся над вами, чем тайные силы, которыми я владею. — И ольвийский иерофант зловеще вытянул руку, усаженную перстнями.

И тут, отстранив Радо, вперед вышел Творимир. Расстегнув вышитую сорочку, он двумя руками поднял перед собой маленький золотой оберег.

— Маркиан, сын Зенона! Да не станет ни тебя, ни души твоей!

Оберег вспыхнул ослепительно, будто маленькое солнце. Лицо Маркиана исказилось, призрачное тело задрожало и распалось на темные клочья, а потом и они растаяли без следа.

— В кого мы верили! Кого слушали! Черный Бес Киевом владел!

Дружинники срывали нательные кресты, швыряли оземь.

— Крест святой под ноги бросать — грех, то знак Даждьбога, — остановил их Творимир.

Ильяс воздел руки к небу, затем провел ими по бороде.

— О Аллах милостивый, милосердный, благодарю тебя за то, что избавил меня от рабства у этого проклятого!

— А ведь ты давно мог разоблачить все его темные дела, — сказал по-арабски Творимир. Сарацин надменно взглянул на него.

— Аллаху виднее, какими муками и через кого карать вас, неверных.

— Слуга хозяина стоит, — покачал головой волхв. Олег тем временем отдавал распоряжения:

— Варягам Аскольдовым выдать жалованье за месяц вперед, и чтобы ноги их в Киеве не было! Если кто в городе крикнет сдуру дворы грабить, крещеных или там хазар, — всыпать крикунам плетей. Оврама Мировича — в железа, богатства его опечатать. Пусть знают: я не боюсь ни кагана, ни кагала, ни чернокнижия!

Волхв задумчиво глянул на тело епископа.

— Где же твоя настоящая душа? Пожрал ли ее бес? Или отправил вместо себя в пекло? Тогда ты, верно, увидел там своего Христа.

— Скажи, что за оберегом истребил ты Черного Беса? Или… мне нельзя об этом знать? — несмело спросил Радо.

— Теперь — можно. Это монета Савмака, царя скифских рабов Боспора. На ней — лик Гелиоса-Даждьбога. То — знак тайного Братства Солнца. Из века в век борется оно с Чернобоговыми слугами, чтобы правда Даждьбожья не уходила с земли. Оберег этот силен не сам по себе, но силой Солнца, что проходит через него. Не всякому можно ту силу вызвать и не всегда… Скажи, Радо Громович, готов ли ты стать секирой Даждьбожьей, мечом Перуновым на земле?

— Готов! Род мой такой!

— Иного от тебя и не ждал… Послужи пока что Олегу, а потом — в Болгарию. Владимир Хросате, сын Бориса, втайне предан отеческим богам. Ему верные люди нужны будут… А сейчас отсеки у бесова тела руки с кольцами. Чтобы Перстни Зла уничтожить, не один день волхвовать придется. Да быстрее, пока еще один нечистый туда не вселился да не принялся Русь крестить! А ты, Вылко, руби скорей осину на кол да на дрова.

Кому-то и впрямь не терпелось освоить тело владыки: из рукавов рясы выглядывали когтистые чешуйчатые лапы с перстнями на пальцах, и зловещие искры уже вспыхивали в резных камнях.

Аскольда похоронили здесь же, в Угорском. Дира — в поле у града, там, где полтора века спустя Ярослав поставил церковь святой Ирины. Но никому и никогда не удалось обрести мощи первого епископа и крестителя Руси.

Тихая, ясная зимняя ночь опустилась на город Ростов. Два десятка мужиков пробирались самыми неприметными улочками к владычьему двору. Одни с виду были обычными небогатыми горожанами, других же, сразу видно, в глухом лесу лучше было не встречать, если черт послал богатство не слишком праведное. Трое были при мечах, у других из-за пазухи выглядывали топоры, из-за сапог — ножи, третьи сжимали в руках дубины. Когда впереди показался крепкий дубовый частокол двора, все остановились, сгрудившись в узком темном переулке. Вперед вышел подросток в латаном кожушке, с ножом за поясом, бесшумно подобрался к ограде, подпрыгнул, ухватился за остро заточенные концы толстых бревен и так же неслышно перелез во двор.

В архиерейском доме светилось лишь одно окошко. Парень подкрался к нему и сквозь слюду разглядел сидевших при свече дружинника с окладистой бородой и тщедушного попа. На столе стояли резной деревянный ларец и вместительная корчага, лежали пергаментные свитки. Дружинник, подпирая кулаком голову, вертел в руке деревянный кубок. Поп в раздумье перебирал жидкую бородку. Парень прислушался.

— Вот и все, Мелетий. Приедет владыка, может быть, и завтра волхва мучить будет, потом сожжет, и свитки вместе с ним. И растают в дыму деяния Ардагастовы и Громовичей. А мы что… Не мы будем жечь и мучить — владычьи холопы да чернецы. Мы как тот индиец, что Чернобогов храм стерег, пока там чертей людьми кормили.

— Стерег, покуда не пришел Ардагаст, воин божий…

— Вот он и к нам пришел. Поверишь ли, оглянуться боюсь: вдруг встанет он, златоусый, как сам Перун, и спросит: «Каким богам служишь, русич?»

Поп втянул голову в плечи и поспешно, мелко перекрестился.

— Ты крестишься, а у меня вот и рука не поднимется знамение сотворить. Крест-то святой и язычники чтут. Язычники… А мы что, другим языком говорим? — Дружинник стукнул кубком по столу. — Да если хоть половина, хоть четверть того, что здесь написано, правда, значит, не Богу мы служим — Сатане, Чернобогу! Леонтий — разве пастырь духовный? Истязатель, Диоклетиан-мучитель, что святого Егория терзал!

— Навуходоносор, Даниила в огненную печь ввергший! А мы при нем — будто халдеи бесовские. И кабы только мучил, а то ведь не раз я у него видел книги, греческие и латинские, а в них чудища всякие, да чертежи, да знаки, что и у нас колдуны режут, прости, Господи! — перекрестился снова поп.

— То-то мне, как владыку вспомню, видится то брахман нечестивый с трезубцем, то чернокнижник ольвийский. А вдруг, упаси Господь, не сгинула тогда его окаянная душа, да теперь новое тело нашла?

— Господи Иисусе! Помню… да, помню: говорил Леонтий с немцем заезжим про какие-то семь перстней. Не те ли самые, бесовские? — Поп рухнул на колени, принялся истово креститься. — Святой, крепкий! Святой, бессмертный, помилуй нас! Где вера моя? Перед медведем Велесовым не дрогнула, а от ларца со свитками пошатнулась.