Андрей Десницкий - Угарит

И тут в разговор вмешался Йоав:

– Скажи, а когда мы окончательно победим филистимлян? Когда вся эта земля будет наша?

Рейды в Дженин, ракетные обстрелы, операции в Ливане, лагеря беженцев, резолюции ООН… Филистимляне-палестинцы, государство Израиль, эта война и этот мир – я знал об этом всё и ничего, и они, похоже, знали примерно столько же. И что это я взялся проповедовать Евангелие… как будто без меня не знает Давид! Будто ему не было открыто, сколько он мог вместить! А Йоаву так вообще не до того, милитарист он этакий.

– Не знаю, господин мой. Через три тысячи лет еще будут воевать на этой земле, но не одолеть врагам Израиля. А остальное скрыто от меня.

– Твоя жена тоже пророчествует? – спросил меня царь. Он назвал Юльку женой!

– Нет, о царь, да и я не пророк и не сын пророка. Я говорю лишь то, что видел, ибо пришел из дней грядущих. Это ты – пророк.

Он снова промолчал. А потом протянул руку, и тот молчаливый юноша, что стоял подле нас (как внимательно он слушал, а я и не замечал его!) тут же подхватил его под локоть, и царь полностью сел на постели, и было видно, как трудно ему это делать. Но все-таки он распрямился, насколько мог.

– Благодарю Тебя… – он обращался явно не ко мне, глядел куда-то поверх и вглубь, и будь это у нас, решили бы, что старик не в себе, что у него видения. Но тут это никого не смутило, словно был в разговоре еще один Участник, и каждый знал о его присутствии, но только Давид смел к Нему обратиться напрямую.

– Благодарю тебя, Господи, что ты послал мужа сего укрепить меня в час немощи моей и подтвердить завет Твой с рабом Твоим. Не забыл я милостей Твоих и щедрот, и знаю, что исполнишь обещанное в сыне моем и в сыновьях сыновей моих. Не оставь их, и если согрешат пред Тобою, накажи, но не прогневайся до конца, и не дай им оставить Тебя.

Он закончил краткую молитву, откинулся, задышал глубже, прикрыл глаза. Кажется, мне было пора завершать аудиенцию, но уйти вот так, просто, ничего не спросив и не услышав…

– Господин мой царь, – попросил я, – если придется мне попасть к себе домой, к детям твоих детей в сотом колене (да и сам я не один ли из них?), скажи мне, что передать им от тебя.

– Знаешь… – ответил царь, чуть помолчав, – когда было мне радостно или горько, когда бежал я от врагов или когда избавлял меня от них мой Бог, тогда, бывало, я брал в руки лиру и слагал песни. Несколько из них помнят еще люди.

– Ашрей хаиш, ашер ло халах бе‘эцат реша‘им, – тихонько проговорил я, – блажен муж, который не ступает по совету нечестивых…

– Помнят, – чуть кивнул головой Давид, – еще помнят. Ступай теперь. Это и передашь.

– Благослови, царь! – я сам прижался головой к его ладони, похоже, нарушая всякий этикет – за моей спиной зашумели чьи-то недовольные голоса, да кто он такой, этот чужеземец, чтобы просить у царя благословения…

– Благословен Бог Авраама, Исаака и Иакова, – проговорил царь еле слышно, а его легкая, сухая ладонь легла мне на темя, – благословен Бог мой и твой Бог, отрок Бен-Ямин, Бог отцов наших и Бог потомков наших. Он возвестил мне ныне радость устами твоими, и он с миром возвратит тебя и жену твою в землю твою, из которой вы были взяты, а я приложусь к народу моему.

И голоса за спиной смолкли, как не бывало их. Даже не помню, что там еще они говорили мне потом. Йоав, кажется, был удивлен моей дерзостью, но не рассержен, а вот Ахиэзер был крайне недоволен и все повторял про безопасность и про то, что в другой раз может меня и не вытащить, и тот юноша у изголовья царя бросил отчего-то на меня такой теплый и благодарный взгляд, но ничего не произнес, и стража расступилась, и как-то ведь дошел я до комнаты, где томилась Юлька…

– Я видел царя Давида и говорил с ним! – выдохнул я, и всё остальное было уже неважно, – и он сказал, что мы скоро вернемся домой! Правда, не уточнил, как и когда.

Вернемся домой? Неужели это действительно возможно?! Я столько дней – да что там дней, месяцев! – запрещала себе даже думать о таком, чтобы не раскисать, чтобы были силы жить и что-то делать. И в первый момент даже растерялась: о чем он говорит, этот Венька, внезапно за один только день ставший совсем иным, незнакомым, чужим… Чужим? От этой мысли меня словно огнем обожгло – что произошло за этот длинный, невероятно длинный день, что Венька, мой родной любимый Венька, вернулся таким неузнаваемым? Его словно пламенем каким-то опалило там, где он был без меня, и таким плотным жаром било от него, что я внезапно потеряла весь свой задор, а ведь как хотела отругать разгильдяя, что, уйдя на минутку, он оставил меня в одиночестве до самого вечера, и даже не пришел позвать меня к обеду, хотя сам наверняка где-то там пировал в царских палатах. А как же я? Что, моей участью так и будет теперь лепешка, да горсть овощей, да ледяная вода в глиняной кружке – не кружке даже, а довольно корявом сосуде?

Много, очень много горьких и обидных слов скопилось у меня за этот грустный день, в который я успела и разнервничаться, и нареветься, и сойти с ума от тревоги за пропавшего напрочь Веньку. Но сейчас все эти слова словно застыли у меня в горле, я только едва слышно кивнула: «хорошо» – и, присев на то, что можно было назвать кроватью, начала расшнуровывать мягкие кожаные сандалии.