Андрей Дай - Без Поводыря

К февралю семнадцатого моему сыну — а в том, что родится сын я был абсолютно уверен, с генетикой не поспоришь — будет около пятидесяти. Наверняка, у него самого уже будут и дети и, скорее всего, внуки. Мои правнуки. И что, какую страну, какую судьбу я им оставлю? Ту, в которой агитаторы найдут благодарных слушателей или где для великих социальных потрясений просто не найдется повода?

Заметьте, я больше даже не рассматривал вариант о собственном невмешательстве в Историю. И помыслы мои больше не ограничивались Сибирью. Необходимость кардинальных перемен, перед угрозой благополучия потомков… Пусть по крови и не моих, Герочкиных, маленьких еще не рожденных Лерхе. И все равно — моих. Выстраданных в Чистилище, заслуженных честным трудом уже в этом, новом для меня, старом мире.

Я отдавал себе отчет, что история уже изменилась. Что на престол уже не взойдет мягкий и нерешительный Николай Кровавый, что скорее всего на трон сядет потомок Дагмар и… мой, или Никсы — не так уж и важно. Но это будет уже другой человек. Большой вопрос — какой? Кем его воспитают, и есть ли шанс как‑то приложить к этому руку?

Много, слишком много мест, где требовалось приложить руки. Что бы я прежде не делал, как бы не старался, не сомневаюсь — ни мои соратники, ни Николай при всем их радении о Державе, и не задумывались о нуждах простого люда. Страна должна быть великой, кто бы спорил. Но! Как?! Миллион туда, сотню тысяч оттуда. А что половина передохнет в дороге — так бабы еще нарожают. Крестьянин или мастеровой — не более чем статистическая единица.

Я же имею в виду что‑либо действительно кардинальное, а не укрытое за виртуальным понятием «благочиние», что сейчас в ходу. Землю — крестьянам, человеческие условия труда — рабочим. Мир народам, едрешкин корень! Большевики знали чем, какими лозунгами, завлечь уставшую от бестолковой говорильни толпу в свою утопию всемирного Коммунизма. Но кто сказал, что нельзя обустроить Империю, не проливая море крови? Земли что ли у нас мало? Или так сложно принудить хозяина завода по человечески относиться к работникам? Мир? Так хочешь мира — готовься к войне. А у меня если в памяти покопаться, можно много чего‑нибудь этакого, неожиданного откопать. Неприятного для врага. Минометы, например. Ничего ведь сложного. Или танки. Формулы отравляющих газов я, естественно, не помню. Дык, а химики на что? Боевые отравляющие вещества — это ведь концепция, пока еще недоступная для нынешних генералов, а потому и не вызывающая интереса в лабораториях.

Флот, опять же. После уже, от любопытства вызванного настойчивыми расспросами Великого князя Константина, посмотрел я изображения наисовременнейших английских и французских броненосцев. Тогда только понял в какой опасности находился, рисуя на листках крейсера и дредноуты. Эзоп писал, морские инженеры отказывались браться за проектирование таких кораблей, и только его, царского брата, давление принудило их приступить к работе. А что будет, когда первый, обогнавший свое время на пятьдесят лет, корабль сойдет со стапелей?

И где в этой новой, неведомой истории мое место? Откуда, из какого кресла, я могу готовить страну, наследство для своих детей? И можно ли влиять на политику и экономику Империи в Сибири сидючи? И что делать с этим сумасшедшим Родзянко, моим приемником, шныряющим по морозу в распахнутой всем ветрам шубе?

Февраль в Санкт–Петербурге другой. С другого неба сыплет другой, мокрый, даже на вид кажущийся липким, снег. Ветер другой. Сырой и нахальный, проникающий во все закоулки одежды. И мороз другой. Мягкий и обволакивающий. Убаюкивающий. Коварный. Притворяющийся цивилизованным, европейским, но отбирающий, пожирающий тепло неосмотрительно открытого тела с поистине азиатской, варварской жадностью.

Герочка бы этого не заметил. Он здесь родился и прожил большую часть жизни. А вот мне отличия прямо‑таки бросались в глаза. Особенно когда ветер с моря, и влажные комочки переполненного влагой снега, словно плевки разъяренных на выскочку вельмож, шлепали в окно. Все‑таки жаль, что в моем новом кабинете окна выходили на запад, на Дворцовую. Особенно, когда все помыслы на востоке…

Великая княгиня Мария Федоровна разрешилась от бремени в последний день апреля. Крестили младенца, конечно же нареченного Александром, уже в мае. И в мае же по всей державе, особым указом государя, велено было стрелять из пушек и бить в колокола. Ирония судьбы, иначе и не скажешь: если Никса станет царем, Николаем Вторым, ему наследует Александр Третий, а не наоборот, как было в той, другой истории.

Рождение внука оказалось как нельзя кстати. Мирные переговоры в Вене давно уже зашли в тупик, наткнувшись на непробиваемую для европейской дипломатии стену желания царской семьи реабилитировать империю после Крымской катастрофы. Россия намерена была заполучить изрядный кусок территории Австрии, продемонстрировав всему миру, что когти медведя такие же острые, как и прежде. И что у медведя долгая память. Вена должна была заплатить за свое предательство.

Кроме того, волшебные слова — славянское единство — уже были произнесены. Русинскому населению Галиции, или прикарпатским русским, как их называли в официальных документах, уже было объявлено о причислении их к подданным Российской империи. Укрывавшихся там польских сепаратистов уже гнали по этапу в Сибирь. Типографии Львовского университета высочайшим манифестом было дозволено печатать литературу на украинском языке. Сдать назад означало потерю лица, что для Российской дипломатии было равноценным второй крымской катастрофе.

Берлин не отставал в своих притязаниях. Бисмарк и затеял эту войну только ради Шлезвиг–Гольштинии, Ганновера, Кургессена и Гессен–Нассау. О судьбе Франкфурта на переговорах уже и не заикались. Свободный прежде город был не только оккупирован прусскими войсками, но и подвергся тотальному разграблению. Когда на горожан наложили контрибуцию в двести миллионов талеров, бургомистр покончил жизнь самоубийством.

Для Саксонии, чьи войска сражались на поле Кёниггреца плечом к плечу с австрийцами, Вена просила снисхождения. И в этом ее поддерживал Париж и, молчаливо, Лондон. Британии не нравилось чрезмерное усиление молодой и агрессивной Пруссии. Представитель Наполеона предлагал альтернативу, которая, снова никого кроме Франции не устраивала — Северо–Германский союз и единый, немецкий парламент. Уж чего точно не хотели ни Вильгельм, ни Александр, так это демократизации Пруссии. Бисмарк породил немецкий национализм, и теперь этого зверя нужно было кормить. В том числе и обглоданной до костей, обобранной оккупантами Саксонией.