Фигль-Мигль - Волки и медведи

Канцлер между тем ещё раз принёс извинения и (никто не назвал бы беглую улыбку на бледных губах злодейской) спросил:

– Выпьете со мной чаю?

Фиговидца, которому вряд ли хоть один взрослый мужчина на правом берегу предлагал чаю, этот, такой городской, вопрос застиг врасплох. Не знаю, признавался ли он себе, но ему давно опостылело пить водку с мужланами. Он устал от обстоятельных встреч со злом и был готов считать благом хотя бы перемену декораций.

Итак, сели пить чай.

Как будто рука брала чашку, тело обмякало в кресле, взгляд обегал комнату и останавливался, улыбаясь, на милой неприметной детали вроде брошенных в чистую пепельницу запонок, – а в голове кто-то всевластный поворачивал рубильник, и вот Фиговидец машинально – он ничего не мог с этим поделать! – переключился в режим светской беседы, а когда понял, что рассказывает врагу, негодяю этнографические байки, было поздно – по крайней мере, для него. Он мог замолчать или растеряться, но продолжал как ни в чём не бывало, уже из чистой злобы, одержимый упрямством. Он не хотел говорить с Канцлером о чём-то важном. Он не хотел говорить с ним вообще. Но они уже говорили. Больше чего-либо другого Фиговидец не хотел выглядеть идиотом.

Николай Павлович слушал, задавал уместные вопросы, кивал и прекрасно понимал, что происходит.

Фарисею это не понравилось.

– Что будет с анархистами? – в лоб спросил он.

– Странный вопрос, – спокойно сказал Канцлер. – А со мной, а с Разноглазым? Вы сами-то знаете, что с вами будет?

– Я имею в виду, что вы собираетесь с ними делать?

– Уже ничего. Они не опасны.

– Это так внезапно выяснилось?

– Не опасны теперь, когда мы окрепли. Крепкая система выдержит горстку маргиналов. Крепкой системе, скажу откровенно, маргиналы даже на пользу. Они оттеняют её силу и ценность. Но система в становлении… Вещи, сами по себе отвратительные и смешные, могут стать соблазном. – Канцлер встал и с чашкой в руке подошёл к окну. – Вовсе не потому, что кто-то тянется к смешному и отвратительному. В них увидят то, чего временно лишена жизнь, то, кстати говоря, чего на самом деле в них нет: своеобразие, свободу. Я слышал, вы с ними встречались?

– Вот уж своеобразия у них навалом, – сказал я.

Я не мог назвать ни одну причину, по которой мне следовало встречаться с анархистами. Никто из них меня не простил, и все делали вид, что это не существенно. В довершение поднялась метель.

Фиговидец и Муха, не вняв предупреждению высших сил, взяли во фриторге ящик водки и попёрлись с визитом. (Даже фриторг водку на Охте продавал нормированно, по специальным талонам, и им пришлось часть талонов выпрашивать у Канцлера, часть покупать на чёрном рынке – о существовании которого Николай Павлович, увы, не подозревал.)

Злобай их впустил и, возможно, принял бы, но у него сидели Недаш и Поганкин. Демагогия одного и хамские насмешки другого обидели Муху и обескуражили фарисея – тем более что оба почувствовали, что продемонстрированная враждебность неподдельна. Фиговидец, винивший себя в смерти Кропоткина (он объяснял сам себе, что не виноват, но у него не было настоящей уверенности), в глубине души был готов к побоям, но не вынес жлобства. Не видь он анархистов в ровном, солнечном сиянии лучшего лета жизни, не будь для него эти люди частью света, шедшего от Кропоткина, не требуй громко лояльности память о человеке, которого он так любил и оплакивал, чьё отсутствие становилось невыносимым, когда Фиговидец смотрел на тех, кто остался, – слово «гопота» ещё тогда пришло бы ему на ум и язык. Демонизируя Николая Павловича, он вообразил, что тот осведомлён о подробностях встречи, и ощетинился.

– Вы их ненавидите, – сказал он, – и боитесь. Именно поэтому пытаясь выставить идиотами.

Если бы вы считали их идиотами всерьёз, не понадобилось бы столько слов и усилий. – Он тоже встал. – Что в планах? Открыть зал позора и водить туда народ на экскурсии?

Канцлер пожал плечами. Он стоял вполоборота у окна, прямой и собранный, и разглядывал Фиговидца без гнева и сочувствия. Фиговидец стоял распрямившись, но с обычной небрежностью, ленцой в позвоночнике – скорее дуэлянт, чем солдат – и смотреть старался холодно.

– Ясность чувств редка, непопулярна и всё-таки желанна, – сообщил Канцлер. – Я вас сержу, потому что сердиться вам следует на самого себя. Этнографический интерес завлёк вас дальше допустимого. Вы забыли, что дикарей изучают не для того, чтобы им подражать. И как бы ни восхищались их примитивными резьбой и ткачеством, в настоящей большой жизни то, что казалось образцовым, станет всего лишь экспонатом специализированного музея. В сущности, вы перестали быть учёным, – («Спасибо, что напомнили», – буркнул фарисей), – но и отказались принять, по всей видимости, с негодованием, роль миссионера. Очень жаль. Образованный человек может дать дикарю значительно больше, чем дикарь – образованному человеку.

На какое-то время Фиговидец остолбенел. Я с интересом ждал взрыва, но образованный человек не стал рассказывать, что думает про образованных людей. Он молчал – и это не было взнуздавшим ярость молчанием. Он смотрел – и в его глазах было пусто-препусто. Потом точным, но каким-то неживым движением повернулся на каблуках и вышел.

Я сел пересчитывать деньги. Купюр и бон оказалось так много, что рябило в глазах. Это была приятная рябь, не то что щекотка, а скорее мягкое и игривое поглаживание. Блеск золотых монет, возможно, выглядел бы живописнее, но у меня представление о золоте связывалось не с солидностью денег, а с понтами. Канцлер терпеливо ждал, поглядывал в окно.

– Всё правильно?

– Нет. Это условленная цена, но мне причитается вдвое больше. Вы не предупредили, что выставите меня дураком.

– Всего лишь вдвое? А я-то гадал, сколько вы запросите. – Он перехватил взгляд, верю, что алчный и исполненный сожаления, который я бросил на оберег. – Э, нет, нет, снимайте. Его я и на собственную жизнь не обменяю.

– Разве она вам дорога?

Я снял и передал ему кольцо. На пальце осталась призрачная тяжесть, тяжёлый след власти, тайны и богопричастности. Потом морок развеялся.

– Простите мне недостойное любопытство, – сказал Николай Павлович, подписывая новый чек для канцелярии, – но есть ли вещи… какой-либо причинённый вам ущерб… простой или нематериальный… от которого нельзя откупиться?

– Не знаю. Это важно?

– Я пытаюсь понять, в чём причина вашей алчности. Вам не нужна, я уверен, власть… Что же вам нужно?

– Ничего. – Я встал. – Но это не значит, что я откажусь от предложенного. Как там обстоят дела с моим гражданством?

Чего не могли простить ему снобы, так это нахально-простодушного пристрастия к таким, например, словам, как «восхитительный», «изящный», «прелесть». Илье Николаевичу ничего не стоило сказать «сладостное смущение», «аромат роз» и даже «чарующие серебристые туманы». (Это могли быть и «чарующие серебристые звуки».) Утончённые натуры – и те, что навсегда вычеркнули ароматы из своих словарей, и те, что пошли дальше, неукротимо взгромоздив на место ароматов самое грубое и вызывающее просторечие, – не знали, куда девать глаза.