Генрик Сенкевич - Потоп

Тишина встретила эти слова, словно пролетел ангел смерти.

Ибо что могло быть страшнее вести об отречении Яна Казимира? Трудно было поверить ужасным этим речам; но ведь старый шляхтич говорил перед распятием, перед образом Марии, со слезами на глазах.

Но если это правда, то дальнейшее сопротивление и впрямь было безумством. Шляхтичи закрыли руками глаза, иноки надвинули капюшоны, и все длилось гробовое молчание; один только ксендз Кордецкий начал усердно шептать побелевшими губами молитву, а глаза его, спокойные, глубокие, светлые и проницательные, были упорно устремлены на шляхтича.

Тот чувствовал на себе взгляд приора, и нехорошо, не по себе было ему под этим испытующим взглядом; он хотел сохранить благостную личину души достойной, истерзанной горем и питающей лишь добрые чувства, но не мог: глаза его беспокойно забегали, и через минуту вот что сказал он преподобным отцам:

– Нет ничего горше, чем разжигать злобу, слишком долго испытывая терпение. Лишь одно может произойти от вашего упорства: святой храм сей будет разрушен, а вы – спаси вас Боже! – сдадитесь на волю жестокой и страшной силы, коей вам придется покориться. Отречение от дел мирских, уход от них – таково оружие иноков. Что вам до бранных бурь, вам, кому иноческий чин повелевает молчание и пустынножительство? Братья мои любезнейшие, отцы преподобные, не берите на душу греха, не берите на совесть свою столь тяжкой ответственности! Не вы зиждители сей святой обители, не вам одним должна она служить! Пусть же цветет она многие лета и ниспосылает благословение на землю сию, дабы сыны наши и внуки могли радоваться за нее!

Тут изменник воздел руки и вовсе прослезился; шляхтичи молчали, отцы молчали; сомнение овладело всеми, измученные сердца были близки к отчаянию, свинцом легла на душу мысль о тщете всех их усилий.

– Я жду вашего ответа, отцы! – поникнув головою, сказал почтенный изменник.

Но тут встал ксендз Кордецкий и голосом, в котором не было ни тени сомнения, ни тени колебания, произнес, словно в пророческом наитии:

– То, что ты говоришь, вельможный пан, будто Ян Казимир нас оставил, будто отрекся уже и права свои Карлу передал, – это ложь! Надежда пробудилась в сердце изгнанного нашего государя, и никогда еще не трудился он столь усердно, как в эту минуту, дабы спасти отчизну, вновь воссесть на трон и нам, угнетенным, прийти на помощь!

Личина тотчас спала с лица изменника, злоба и разочарование столь явно изобразились на нем, будто змеи выползли вдруг из недр его души, где дотоле таились.

– Откуда эти слухи? Откуда эта уверенность? – спросил он.

– Вот откуда! – показал ксендз Кордецкий на большое распятие, висевшее на стене. – Иди, положи пальцы на перебитые голени Христовы и повтори еще раз то, что ты сказал!

Изменник скорчился, будто под тяжестью железной длани; страх изобразился на его лице, словно новая змея выползла из недр души.

А ксендз Кордецкий стоял величественный и грозный, как Моисей; сияние, казалось, окружало его чело.

– Иди, повтори! – не опуская руки, сказал он таким могучим голосом, что даже своды задрожали и повторили эхом, словно объятые ужасом: «Иди, повтори!..»

Наступила минута немого молчания, наконец раздался приглушенный голос пришельца:

– Я умываю руки…

– Как Пилат! – закончил ксендз Кордецкий.

Изменник встал и вышел вон. Он торопливо миновал монастырское подворье, а когда очутился за вратами обители, пустился чуть не бегом, точно невидимая сила гнала его прочь из монастыря к шведам.

Тем временем к Чарнецкому и Кмицицу, которые не были на совете, пришел Замойский, чтобы рассказать им обо всем происшедшем.

– Не принес ли добрых вестей этот посол? – спросил пан Петр. – Лицо у него приятное…

– Избави нас Бог от такой приятности! – ответил серадзский мечник. – Сомнения он принес и соблазн.

– Что же он говорил? – спросил Кмициц, поднимая вверх зажженный фитиль, который держал в руке.

– Говорил, как изменник, продавшийся врагу.

– Верно, потому и бежит теперь так! – сказал Петр Чарнецкий. – Поглядите, чуть не бегом припустился к шведам. Эх, и послал бы я ему пулю вдогонку!..

– Ну что ж, вот и пошлем! – сказал вдруг Кмициц.

И прижал к запалу фитиль.

Не успели Замойский и Чарнецкий опомниться, как грянул выстрел. Замойский за голову схватился.

– Боже мой! Что ты наделал! – крикнул он. – Ведь это посол!

– Беды наделал, – ответил Кмициц, глядя вдаль, – потому промахнулся! Он уже встал и бежит дальше. Эх, ушел! – Тут он повернулся к Замойскому: – Вельможный пан мечник, когда бы я даже в зад ему угодил, они бы не доказали, что мы с умыслом стреляли в него, а я, слово чести, не мог фитиль удержать в руках. Сам он у меня выпал. Никогда не стал бы я стрелять в посла, будь он шведом, но как завижу поляка-изменника, прямо с души воротит!

– Да ты подумай только, какой беды ты бы натворил, ведь они бы нашим послам стали наносить обиды.

Но Чарнецкий в душе был доволен; Кмициц слышал, как он ворчал себе под нос:

– Уж во всяком случае, этот изменник в другой раз не пойдет послом.

Услышал эти слова и Замойский.

– Он не пойдет, другие найдутся, – ответил старик, – а вы не мешайте вести переговоры и самовольно их не прерывайте, потому чем дольше они тянутся, тем больше нам пользы. И подмога успеет подойти, коль пошлет нам ее Господь, да и зима идет суровая, все тяжелее будет шведам вести осаду. Время на нас работает, а им сулит потери.

С этими словами старик вернулся в советный покой, где после ухода посла все еще продолжался совет. Речь изменника взволновала умы и робостью постигла души. Правда, никто не поверил, что Ян Казимир отрекся от престола; но посол показал, сколь велико могущество шведов, о чем они все за последние счастливые дни успели забыть. Теперь оно вновь представилось им во всей своей грозной силе, которой испугались и не такие крепости и не такие города. Познань, Варшава, Краков, не считая множества крепостей, открыли победителю свои ворота, – как же могла устоять в этом бедствии, в этом потоке Ясная Гора?

«Продержимся мы неделю, две, три, – думал кое-кто из шляхтичей и монахов, – а дальше что, какой ждет нас конец?»

Вся страна была как корабль, уже погрузившийся в пучину, и только один этот монастырь, как мачта корабля, возвышался над волнами. Могли ли люди, потерпев кораблекрушение и держась за эту мачту, думать не только о собственном спасении, но и о том, чтобы вырвать из пучины вод затонувший корабль?

По-человечески – не могли.

Однако именно в ту минуту, когда Замойский вошел в советный покой, ксендз Кордецкий говорил:

– Братья мои! Бодрствую и я, когда вы бодрствуете, молюсь и я нашей заступнице о спасении, когда вы воссылаете ей свои моленья. Падаю и я от усталости, изнеможения, слабости, как вы падаете, несу и я такую же ответственность, как вы, а может, и большую, – отчего же я верю, а вы, сдается, уже сомневаетесь? Загляните в души ваши, ужели ваши глаза, ослепленные земным могуществом, не видят силы большей, нежели шведская? Ужели вы думаете, что не поможет больше никакая защита, что ничьей руке не одолеть этой силы? Коли так, братья, то греховны ваши помыслы и хулите вы милосердие Божие, всемогущество Господа нашего, силу заступницы нашей, чьими рабами вы себя именуете. Кто из вас дерзнет сказать, что Владычица небесная не может нас охранить и ниспослать нам победу? Так будем же просить ее, молить денно и нощно, не щадя жизни, умерщвляя плоть, покуда стойкостью, смирением, слезами не смягчим ее сердце, не вымолим прощения за содеянные грехи!