Генрик Сенкевич - Потоп

После того как Кмициц решил взорвать порохом кулеврину, стал он томиться в крепости. Каждый день с тоскою глядел он на набитый порохом рукав. Подумав, он сделал его еще больше, и рукав стал теперь длиною в целый локоть, а толщиною с сапожное голенище.

По вечерам пан Анджей бросал со стены хищные взгляды в ту сторону, где стояло орудие, потом небо разглядывал, как астролог. Все было напрасно: ясно светила луна, озаряя снег.

И вдруг наступила оттепель, тучи заволокли окоем, и ночь спустилась темная, хоть глаз выколи. Пан Анджей так повеселел, будто кто на султанского скакуна его посадил, и, едва пробила полночь, предстал перед Чарнецким в мундире рейтара и с пороховым рукавом под мышкой.

– Пойду! – сказал он.

– Погоди, я скажу приору.

– Ладно. Ну, пан Петр, дай я тебя поцелую, и ступай!

Чарнецкий сердечно поцеловал пана Анджея и отправился за приором. Не прошел он и тридцати шагов, как впереди забелела ряса. Это приор сам догадался, что Кмициц пойдет к шведам, и шел проститься с ним.

– Бабинич готов. Ждет только тебя, преподобный отче.

– Спешу, спешу! – ответил ксендз. – Матерь Божия, спаси его и помилуй!

Через минуту они подошли к пролому в стене, где Чарнецкий оставил Кмицица, но того и след простыл.

– Ушел! – удивился ксендз Кордецкий.

– Ушел! – повторил Чарнецкий.

– Ах, изменник! – с сожалением сказал приор. – А я хотел надеть ему ладанку на шею…

Они оба умолкли; тишина царила кругом, ночь была такая темная, что никто не стрелял. Внезапно Чарнецкий с живостью прошептал:

– Клянусь Богом, он даже не старается идти потише! Слышишь шаги, преподобный отче? Снег хрустит!

– Пресвятая Дева, храни же раба своего! – произнес приор.

Некоторое время они прислушивались, пока быстрые шаги и скрип снега под ногою не смолкли совсем.

– Знаешь, преподобный отче, – зашептал Чарнецкий, – иногда мне сдается, что ждет его удача, и я совсем за него не боюсь, Нет, каков шельмец, – пошел себе, как в корчму горелки выпить! Что за удаль! Либо голову ему прежде времени сложить, либо гетманом быть. Гм… кабы не знал я, что служит он Деве Марии, подумал бы, что сам… Дай Бог ему счастья, дай Бог, потому другого такого молодца не сыщешь во всей Речи Посполитой!

– Темень-то, темень какая! – промолвил ксендз Кордецкий. – А шведы с той вашей ночной вылазки стали очень осторожны. Оглянуться не успеет, как напорется на целую кучу их…

– Не думаю! Пехота стоит на страже, я знаю, и зорко стережет, но ведь стоит она не перед шанцами, не перед жерлами собственных пушек, а на самих шанцах. Коль не услышат шведы его шагов, он легко подберется к шанцу, а там его сам вал прикроет… Уф!

Тут Чарнецкий совсем задохся и оборвал речь, от страха и ожидания сердце у него заколотилось и захватило дух.

Ксендз стал осенять крестом темноту.

Внезапно около них вырос кто-то третий. Это был серадзский мечник.

– Что случилось? – спросил он.

– Бабинич пошел охотником взрывать порохом кулеврину.

– Как? Что?

– Взял рукав с порохом, шнур, огниво… и пошел.

Замойский сжал руками голову.

– Господи Иисусе! Господи Иисусе! – воскликнул он. – Один?

– Один.

– Кто ему позволил? Это немыслимо!

– Я! Всемогущ Господь Бог, в его власти счастливо воротить его назад! – ответил ксендз Кордецкий.

Замойский умолк. Чарнецкий задыхался от волнения.

– Помолимся! – сказал ксендз.

Они опустились на колени и начали молиться. Но от тревоги волосы шевелились у рыцарей. Прошло четверть часа, полчаса, час, бесконечный, как вечность.

– Пожалуй, ничего уж не выйдет! – сказал Петр Чарнецкий.

И глубоко вздохнул.

Вдруг в отдалении взвился огромный сноп пламени и раздался такой грохот, будто громы небесные обрушились на землю и потрясли стены, костел и монастырь.

– Взорвал! Взорвал! – вскричал Чарнецкий.

Новый грохот прервал его речь.

А ксендз бросился на колени и, воздев руки, воскликнул:

– Пресвятая Богородица! Заступница наша и покровительница, вороти же его счастливо!

Шум поднялся на стенах. Солдаты не знали, что случилось, и схватились за оружие. Из келий выбежали монахи. Никто уже больше не спал. Женщины и те повскакали с постелей. Со всех сторон градом посыпались вопросы, возгласы, ответы.

– Что случилось?

– Приступ!

– Разорвало шведскую пушку! – кричал кто-то из пушкарей.

– Чудо! Чудо!

– Разорвало самую тяжелую пушку! Ту самую кулеврину!

– Где ксендз Кордецкий?

– На стенах! Молится! Он все устроил!

– Бабинич взорвал орудие! – кричал Чарнецкий.

– Бабинич! Бабинич! Слава Пресвятой Деве! Больше они нам не будут вредить!

Между тем отголоски смятения донеслись и из шведского стана. На всех шанцах сверкнули огни.

Шум все возрастал. При свете костров было видно, как мечутся в стане толпы солдат; запели рожки, все время били барабаны; до стен долетали крики, в которых звучали ужас и страх.

Ксендз Кордецкий по-прежнему стоял на стене, преклонив колена.

Вот уж и ночь стала бледнеть, а Бабинич все не возвращался в крепость.

Что же случилось с паном Анджеем и как удалось ему исполнить свой замысел?

Выйдя из крепости, он некоторое время спускался с горы уверенным, хоть и осторожным шагом. У самого подножия приостановился и прислушался. Тихо было кругом, даже слишком тихо, так что снег явственно скрипел под ногою. По мере того как пан Анджей удалялся от стен, он ступал все осторожней. Снова останавливался и снова прислушивался. Боясь поскользнуться и при падении подмочить свою драгоценную ношу, он вынул из ножен рапиру и стал на ходу опираться на ее острие. Идти стало гораздо легче.

Нащупывая острием дорогу, он через полчаса услышал прямо перед собой легкий шорох.

«Так! Стоят на страже! Вылазка научила их осторожности!» – подумал он.

И пошел дальше уже очень медленно. Он рад был, что не сбился с дороги, – темно было так, что он не мог различить острие рапиры.

– Тот шанец гораздо дальше, стало быть, я верно иду! – шепнул он про себя.

Он надеялся, что впереди шанца людей не застанет, – ведь им там нечего делать, особенно ночью. Разве только часовые стоят в какой-нибудь сотне шагов друг от друга; но он надеялся, что в такой темноте ему легко удастся проскользнуть мимо них.

На душе у него было весело.

Он был не только отважен, но и дерзок. Мысль о том, что он взорвет мощную кулеврину, радовала его до глубины души не только потому, что это будет подвиг, не только потому, что он окажет памятную услугу осажденным, но и потому, что это будет жестокая шутка, которую он подшутит над шведами. Он представлял себе, как они испугаются, как Миллер будет скрежетать зубами, как беспомощно он будет смотреть на монастырские стены, и минутами его душил злорадный смех.