Генрик Сенкевич - Потоп

Пришел наконец рождественский сочельник. С первой звездой огни и огонечки затеплились во всей крепости. Ночь была тихая, морозная и ясная. Шведские солдаты, костенея на шанцах от холода, глядели снизу на черные стены неприступной крепости и вспоминали теплые, ухиченные мохом скандинавские хижины, жен, детей, елки с горящими свечками, и не одна железная грудь тяжело вздыхала от сожалений, тоски и отчаяния. А в крепости, за столами, покрытыми сеном, осажденные преломляли облатки. Тихой радостью пылали лица, ибо все предчувствовали, уверены были, что скоро уже минует година невзгод.

– Завтра еще штурм, но уже последний, – повторяли монахи и солдаты. – Кому Богом назначена смерть, пусть возблагодарит Создателя за то, что позволит он ему перед смертью у обедни помолиться и тем вернее раскроет перед ним врата рая, ибо кто в день Рождества Христова положит душу за веру, внидет в Царство небесное.

Они желали друг другу удачи, долгих лет жизни или Царства небесного, и такое это всем принесло облегчение, будто беда уже миновала.

Но рядом с приором стоял пустой стулец, а перед ним на столе тарелка, на которой белели облатки, перевязанные голубою ленточкой.

Когда все расселись и никто не занял этого места, мечник сказал:

– Сдается, преподобный отче, у тебя, по старому обычаю, и для нежданных гостей припасено место?

– Не для нежданных оно гостей, – ответил ксендз Августин, – а в память о рыцаре, которого мы все как сына любили и душа которого с радостью взирает теперь на нас, потому вспоминаем мы его с благодарностью.

– Боже, Боже, – воскликнул серадзский мечник, – лучше ему теперь, нежели нам! Да, мы по справедливости должны быть ему благодарны!

У ксендза Кордецкого слезы стояли на глазах, а Чарнецкий сказал:

– Не о таких героях и то пишут в хрониках. Коли, даст Бог, останусь жив и кто-нибудь потом спросит меня, кто среди вас был воин, равный старинным богатырям, я скажу: Бабинич!

– Не Бабиничем его звали, – сказал ксендз Кордецкий.

– Как не Бабиничем?

– Давно уж я знал настоящее его имя, но под тайной исповеди открыл он мне его. И только уходя во вражеский стан, чтобы взорвать кулеврину, сказал мне: «Коль погибну я, пусть узнают все мое имя, дабы доброю славой было оно покрыто и забыты были старые мои грехи». Ушел он, погиб, и теперь я могу сказать вам: это был Кмициц!

– Тот самый знаменитый литовский Кмициц?! – схватился за голову Чарнецкий.

– Да! Так по милости Господней меняются людские сердца!

– О, Боже! Теперь я понимаю, что он мог решиться на такое дело, понимаю, откуда бралась у него эта удаль, эта отвага, которой он превзошел всех нас! Кмициц, Кмициц! Тот самый страшный Кмициц, о котором слух идет по всей Литве!

– Отныне не слух, но слава пройдет о нем не только по всей Литве, но и по всей Речи Посполитой.

– Это он первый сказал нам о Вжещовиче!

– Спасибо ему, что вовремя мы закрыли врата и приготовились встретить шведов!

– Он подстрелил из лука первого врага!

– А сколько перебил их из пушки! А кто уложил де Фоссиса?

– А эта кулеврина! Кто виновник того, что мы не боимся завтрашнего штурма?

– Пусть же всяк добром его помянет и прославит, где только можно, имя его, дабы восторжествовала справедливость, – сказал ксендз Кордецкий. – А теперь: «Упокой, Господи, душу его!»

– «Где праведные упокояются!» – подхватил хор голосов.

Но Чарнецкий долго не мог успокоиться, и мысли его все время возвращались к Кмицицу.

– Было в нем, скажу я вам, что-то такое, – говорил он, – что хоть служил он простым солдатом, а как-то само собой получалось, что он начальствовал над всеми. Я прямо диву давался, как это люди невольно начинают слушаться такого мальчишки. По сути дела, на нашей башне он был начальником, и я сам ему подчинялся. Знать бы тогда, что это Кмициц!

– Однако же странно мне, – заметил серадзский мечник, – что не стали шведы кричать об его смерти.

Ксендз Кордецкий вздохнул.

– Верно, порохом его разнесло на месте.

– Я бы руку дал себе отрубить, только бы он остался жив! – воскликнул Чарнецкий. – Но чтоб он да так оплошал!

– Он отдал за нас свою жизнь! – прервал его ксендз Кордецкий.

– Что говорить! – молвил мечник. – Когда бы эта кулеврина стояла на валу, не думал бы я так весело о завтрашнем дне.

– Завтра Бог пошлет нам новую победу, – сказал ксендз Кордецкий, – ибо Ноев ковчег не может погибнуть в потопе!

Такой разговор вели они между собою в сочельник, а потом разошлись кто куда: монахи в костел, солдаты на тихий отдых или на стражу у врат и на стенах. Но излишней была эта бдительность, ибо и в шведском стане царил невозмутимый покой. И шведы предались отдыху и размышлениям, и для них приближался самый торжественный праздник.

Ночь была также торжественна. Мириады звезд светились в небе, мерцая красным и синим огоньком. Лунное сияние окрасило в зеленый цвет снежную пелену между крепостью и вражеским станом. Не веял ветер, и такая стояла тишина, какой не бывало у монастырских стен с самого начала осады.

В полночь шведские солдаты услышали мягко льющиеся с высоты звуки органа, к которым присоединились вскоре человеческие голоса, звон колоколов и колокольчиков. Весельем, бодростью и покоем дышали эти звуки, и тем большим сомненьем стеснилась грудь шведов, и сердце в них упало.

Польские солдаты из хоругвей Зброжека и Калинского, не спрашивая позволения, подошли к самым крепостным стенам. Их не пустили в монастырь, опасаясь засады в ночной темноте, но позволили стоять у самых стен. Собралась целая толпа. Одни преклонили колена на снегу, другие жалостно качали головами, сокрушаясь над собственной долей, или били себя в грудь, давая себе слово исправиться, и все с восторгом и со слезами на глазах внимали звукам органа и песнопениям, которые пелись по древнему обычаю.

Между тем запела и стража на стенах, чтобы вознаградить себя за то, что не может она быть в костеле, и вскоре по всем стенам из конца в конец разнеслась колядка:

На следующий день пополудни рев пушек снова заглушил все иные голоса. Шанцы сразу окутались дымом, земля содрогалась; по-прежнему летели на крышу костела тяжелые ядра, и бомбы, и гранаты, и факелы в оправе из труб, которые лили потоки расплавленного свинца, и факелы без оправы, и канаты, и пакля. Никогда еще не был так неумолчен рев, никогда еще не обрушивался на монастырь такой шквал огня и железа; но не было среди шведских пушек той кулеврины, которая одна могла сокрушить стену и пробить бреши для приступа.

Да и так уже привыкли защитники к огню, так хорошо знал каждый из них, что должен он делать, что оборона и без команды шла обычным своим чередом. На огонь отвечали огнем, на ядро – ядром, только целились лучше, потому что были спокойны.