Генрик Сенкевич - Потоп

– Говори смело, мы верим тебе! – сказал король. – Что же с этой кулевриной?

– Кулеврина на воздух взлетела! Ночью выкрался я из крепости и взорвал ее порохом!

– О Боже! – воскликнул король.

Тишина наступила после этого, все слушатели замерли в изумлении. Как зачарованные, смотрели они на молодого рыцаря, а он стоял, сверкая очами, с пылающим лицом и гордо поднятой головой. И так ужасен был он в эту минуту, полон такой дикой отваги, что все невольно подумали, что этот человек мог свершить такой подвиг.

– Да, он мог на такое отважиться! – промолвил после минутного молчания примас.

– Как же ты это сделал? – воскликнул король.

Кмициц рассказал все как было.

– Ушам своим не верю! – воскликнул канцлер Корыцинский.

– Милостивые паны, – торжественно промолвил король, – не знали мы, кто перед нами! Жива еще надежда, что не погибла Речь Посполитая, коль родит она таких рыцарей и граждан.

– Он может сказать о себе: «Si fractus illabatur orbis, impavidum ferient ruinae!» [132] – сказал ксендз Выджга, который любил по всякому поводу цитировать древних авторов.

– Прямо не верится! – снова вмешался в разговор канцлер. – Скажи же нам, рыцарь, как спас ты жизнь свою и как пробился сквозь шведов?

– Гром оглушил меня, – ответил Кмициц, – и только на следующий день нашли меня шведы: как труп бездыханный, лежал я у окопа. Суду меня предали, и Миллер приговорил меня к смерти.

– А ты бежал?

– Некий Куклиновский выпросил меня у Миллера; черную злобу таил он против меня и сам хотел со мной расправиться.

– Известный это смутьян и разбойник, слыхали мы тут о нем, – сказал каштелян Кшивинский. – Да, да! Это его полк стоит с Миллером под Ченстоховой.

– Он послом приходил в монастырь от Миллера и однажды, когда я провожал его к вратам, стал склонять меня к измене. Я дал ему пощечину и ногами пнул. За это он и взъярился на меня…

– Да этот шляхтич, я вижу, огонь огнем! – воскликнул, развеселясь, король. – Такому поперек дороги не становись! Так Миллер отдал тогда тебя Куклиновскому?

– Да, государь! В пустой риге заперся Куклиновский со мной и с несколькими своими солдатами. Там привязал меня веревками к балке и стал огнем пытать, бок мне опалил.

– О, Боже!

– Но тут его к Миллеру позвали, а тем временем пришли трое шляхтичей, солдат его. Они раньше у меня служили, Кемличами звать их.

– И ты бежал с ними. Теперь все ясно! – сказал король.

– Нет, государь. Мы подождали, покуда Куклиновский воротится. Я приказал тогда привязать его к той самой балке и сам огнем его пытал, да посильней.

Кмициц снова покраснел, увлекшись воспоминаниями, и глаза его блеснули, как у волка.

Но король, который легко переходил от печали к веселью, от строгости к шутке, хлопнул ладонями по столу и крикнул со смехом:

– Так ему и надо! Так ему и надо! Лучшего такой изменник и не заслужил!

– Я его живым оставил, – сказал Кмициц, – но к утру он, пожалуй, замерз.

– Ишь ты какой, обид не прощаешь! Побольше бы нам таких! – восклицал король, совсем уже развеселясь. – А сам с теми солдатами сюда явился? Как звать их?

– Кемличи, отец и двое сыновей.

– Mater mea de domo Кемличей est [133], – с важностью сказал канцлер королевы, Выджга.

– Видно, есть Кемличи большие и малые, – весело ответил Кмициц, – ну а эти не то что малые, а просто разбойники, но храбрые солдаты и преданы мне.

Канцлер Корыцинский уже некоторое время все что-то шептал на ухо архиепископу гнезненскому.

– Много к нам таких приезжает, – сказал он наконец, – что похвальбы ли, награды ли ради басни тут всякие рассказывают. Вести привозят ложные и нелепые, а наущают их часто враги.

На всех как будто вылили ушат холодной воды. Кмициц побагровел.

– Я, вельможный пан, твоего звания не знаю, – сказал он, – но видно, оно высокое, не хочу я поэтому оскорблять тебя; однако же думаю, нет такого звания, чтобы можно было позволить себе безо всякого повода обвинить шляхтича во лжи.

– Милостивый пан, ты говоришь с великим коронным канцлером! – остановил его Луговский.

Но Кмицица взорвало.

– Тому, кто меня во лжи обвиняет, будь он хоть сам канцлер, я одно скажу: легче во лжи обвинять, нежели голову подставлять под пули, легче воском бумаги припечатывать, нежели собственной кровью запечатлевать верность отчизне!

Но Корыцинский совсем не прогневался, он только сказал:

– Я тебя, пан, во лжи не обвиняю, но коли правда то, что ты говорил, бок у тебя должен быть обожжен.

– Так выйдем, ясновельможный пан канцлер, и я тебе его покажу! – рявкнул Кмициц.

– Нет в том нужды, – возразил король, – мы и так тебе верим!

– Нет, нет, государь! – воскликнул пан Анджей. – Я сам этого хочу и прошу, как милости, дозволь показать, чтобы никто, хоть самый что ни на есть достойный, не делал из меня лжеца! Плохая была бы мне это награда за муки! Не хочу я награды, хочу, чтобы верили мне, так пусть же Фома Неверующий коснется моих ран!

– Я тебе верю! – сказал король.

– В словах его одна правда, – прибавила Мария Людвика. – Я в людях не ошибаюсь.

Но Кмициц и руки сложил с мольбою.

– Ваше величество, пусть же выйдет кто-нибудь со мною, ибо тяжко мне оставаться под подозрением.

– Я выйду, – сказал Тизенгауз, молодой королевский придворный.

С этими словами он повел Кмицица в соседний покой, а по дороге вот что сказал ему:

– Не потому я пошел с тобою, что не верю тебе, нет, я верю, а потому, что хотел поговорить с тобою. Видал я тебя где-то в Литве. Но вот имени твоего не припомню, может статься, мы с тобою были тогда еще подростками.

Кмициц отвернулся, чтобы скрыть внезапное смущение.

– Может, где-нибудь на сеймике. Покойный отец часто брал меня с собою, чтобы присматривался я, как шляхта вершит дела.

– Может статься, что и так… Лицо твое мне знакомо, хоть тогда не было у тебя этого шрама. Но ты смотри, сколь memoria fragilis est [134], что-то, мне сдается, что и звали тебя тогда иначе?

– Года все изглаживают в памяти, – ответил пан Анджей.

Тут они вошли в соседний покой. Через минуту Тизенгауз предстал перед лицом короля.

– Как на вертеле его жарили, государь! – сказал он. – Весь бок сожгли!

Когда вернулся и Кмициц, король встал, обнял его и сказал:

– Мы никогда не усомнились бы в том, что ты говоришь правду, и заслуга твоя и страдания не будут забыты.

– В долгу мы перед тобою, – прибавила королева и подала ему руку.

Пан Анджей преклонил колено и почтительно поцеловал руку, а королева, как мать, погладила его по голове.

– Ты уж на пана канцлера не гневайся, – снова сказал король. – Ведь тут у нас и впрямь немало побывало изменников и вралей, что плели всякие небылицы, а долг канцлера правду publicis [135]показать.

– Что для такого великого человека гнев худородного шляхтича! – ответил пан Анджей. – Да и не посмел бы я роптать на достойного сенатора, что являет пример верности отчизне и любви к ней.