Генрик Сенкевич - Потоп

В Моравии повсюду рассказывали о недавнем проезде польского короля. Многие твердили, что видели его собственными глазами, в полном вооружении, с мечом в руке и короной на голове. Всевозможные слухи ходили уже и о войске, которое вел он с собой, и число драгун выросло до сказочных размеров. Нашлись такие, что видели чуть не десять тысяч и конца не могли дождаться проходившим мимо шеренгам, коням, людям, знаменам и значкам.

– В пути их, наверно, встретят шведы, – толковали они, – но справится ли враг с такой силой, это как сказать.

– Ну что? – говорил король Тизенгаузу. – Не прав ли был Бабинич?

– Мы еще не дошли до Любовли, государь, – отвечал молодой магнат.

Бабинич был доволен собой и путешествием. Вместе с троими Кемличами он держался обычно впереди королевской свиты, высматривая дорогу, порой же ехал вместе со всеми и развлекал короля рассказами об осаде Ченстоховы, которых Ян Казимир не мог наслушаться. Час от часу больше нравился королю развеселый этот и удалой молодец, похожий на молодого орлика. Время король проводил в молитве, набожных размышлениях о вечной жизни, разговорах о будущей войне и о помощи, которой ждали от цесаря, а то смотрел на рыцарские забавы, которыми воины, сопровождавшие его, старались коротать долгие часы пути. Натура у Яна Казимира была такая, что он легко переходил от строгости к шутке, от тяжких трудов к забавам, и уж если на него находило, веселился напропалую, точно никакие заботы, никакие невзгоды не сокрушали его никогда.

Воины соревновались, кто в чем был искусен: молодые Кемличи, Косьма и Дамиан, потешали короля своей неуклюжестью и великанским ростом да тем, что подковы гнули, как тростинки; за каждую подкову он приказывал давать им по талеру, хоть и пуст был королевский кошелек, ибо все деньги, даже драгоценности и «вено» королевы пошли на войско.

Пан Анджей метал тяжелый топорик; подкинув его так высоко, что он был едва виден, подлетал на своем коне и на лету хватал за рукоять. Король даже в ладоши хлопал.

– Видал я, – говорил он, – как пан Слушка, свояк подканцлера, топорик мечет, но куда ему, он и наполовину этой высоты не метнет.

– У нас в Литве это в обычае, – говорил пан Анджей, – а когда упражняешься сызмальства, так откуда и ловкость берется.

– А откуда у тебя этот рубец через всю щеку? – спросил однажды король, показывая Кмицицу на шрам. – Ишь как тебя саблей полоснули.

– Не от сабли это, а от пули, государь. Стреляли в меня, приставя дуло к самому лицу.

– Враг или свой?

– Свой, но враг, и я еще с ним поквитаюсь; но покуда мы с ним не квиты, не годится мне толковать об этом.

– Так ты лют?

– Не лют я вовсе, государь, ведь вот на голове у меня побольше дыра от сабли, чуть душа из меня вон через нее не вышла; но полоснул меня человек достойный, и не держу я на него обиды.

С этими словами Кмициц снял шапку и показал королю глубокий рубец с заметными беловатыми краями.

– Не стыжусь я этой раны, – сказал он, – потому рубака меня полоснул, что другого такого не сыщешь во всей Речи Посполитой.

– Что же это за рубака такой?

– Пан Володыёвский.

– Господи, да ведь я же его знаю! Он под Збаражем чудеса творил. А потом я был на свадьбе его товарища, Скшетуского, что первый привез мне вести из Збаража. Славные это рыцари! С ними еще один был, так того все войско славило как величайшего из рыцарей. Толстый такой шляхтич, а уж шутник, мы на свадьбе прямо катались со смеху.

– Это пан Заглоба, – сказал Кмициц. – Помню! Он не только храбрец, но и на уловки куда как хитер.

– Что они теперь поделывают, не знаешь?

– Володыёвский у князя виленского воеводы над драгунами начальствовал.

Король нахмурился.

– И вместе с князем воеводой служит теперь шведам?

– Он? Шведам? У пана Сапеги он. Я сам видел, как после измены князя воеводы он бросил к его ногам булаву.

– О, доблестный это воитель! – воскликнул король. – От пана Сапеги были у нас вести из Тыкоцина, он осадил там князя воеводу. Дай Бог ему счастья! Когда бы все были на него похожи, шведы уже пожалели бы о своем предприятии.

Тизенгауз, который слышал весь разговор, неожиданно спросил:

– Так ты, пан, был в Кейданах у Радзивилла?

Кмициц смутился и стал подкидывать свой топорик.

– Был.

– Да оставь ты свой топорик, – продолжал Тизенгауз. – Что же ты поделывал при княжеском дворе?

– Гостем был, – нетерпеливо ответил Кмициц, – и хлеб княжеский ел, покуда не опротивел он мне после измены.

– А почему же ты вместе с другими достойными воителями не ушел к пану Сапеге?

– Обет я дал в Ченстохову отправиться. Ты меня скорее поймешь, коль скажу я тебе, что нашу Острую Браму московиты захватили.

Тизенгауз покачал головой и губами почмокал, так что король обратил наконец на это внимание и испытующе посмотрел на Кмицица.

Потеряв терпение, тот повернулся к Тизенгаузу и сказал:

– Милостивый пан! Почему я у тебя не выпытываю, где ты был и что делал?

– А ты спроси, – ответил Тизенгауз. – Мне скрывать нечего.

– Да и я не перед судом стою, а коль придется когда-нибудь стать, так не ты будешь моим судьею. Оставь меня в покое, а то как бы у меня терпенье не лопнуло.

С этими словами он так стремительно метнул свой топорик, что тот едва виден стал в вышине; король поднял глаза, следя его полет, и в эту минуту ни о чем не думал, кроме одного, – схватит Бабинич на лету топорик или не схватит.

Бабинич вздыбил коня, подскакал и схватил.

Но Тизенгауз в тот же вечер сказал королю:

– Государь, все меньше и меньше нравится мне этот шляхтич.

– А мне все больше и больше! – надул губы король.

– Слыхал я нынче, как один из его слуг назвал его полковником, он только грозно на него поглядел и мигом утихомирил. Что-то тут неладно!

– И мне порой сдается, что не хочет он всего рассказывать, – заметил король, – но его это дело.

– Нет, государь! – с жаром воскликнул Тизенгауз. – Не его это дело, а наше, всей Речи Посполитой! Ведь если он предатель и погибель готовит тебе или неволю, то вместе с тобою погибнут все те, что поднимают сейчас оружие на врага, погибнет вся Речь Посполитая, которую ты один можешь спасти.

– Так я его завтра сам спрошу.

– Дай Бог, чтобы был я лжепророком, но ничего хорошего не читаю я в его глазах. Уж очень он проворен, уж очень смел и решителен, а такие люди на все могут отважиться.

Король огорчился.

На следующий день, когда отряд тронулся в путь, он поманил к себе Кмицица.

– Где ты был полковником? – спросил он внезапно.

На минуту воцарилось молчание.

Кмициц боролся с самим собою: он горел желанием соскочить с коня, упасть королю в ноги и, открыв ему всю правду, раз навсегда сбросить со своих плеч бремя, которое он влачил.