Генрик Сенкевич - Потоп

Подбоченился Заглоба и задумался на минуту, словно взвешивая, следует иль не следует позволить, наконец глазом подмигнул, головою качнул и сказал с важностью:

– Поезжай, пан гетман, спокойно.

– Спасибо за позволение! – со смехом сказал воевода.

Засмеялись и все офицеры, и воевода в самом деле стал собираться в путь, – карета уж стояла под окнами, – прощаться стал со всеми и каждому давал указания, что делать в его отсутствие; подойдя, наконец, к Володыёвскому, сказал ему:

– Коли замок сдастся, ты, пан, в ответе будешь за жизнь воеводы, тебе я это поручаю.

– Слушаюсь! Волос не спадет с его головы! – ответил маленький рыцарь.

– Пан Михал, – обратился к Володыёвскому Заглоба после отъезда воеводы, – любопытно мне, что это за особы наседают на нашего Сапежку, чтобы, захвативши Радзивилла, не пощадил он его жизни?

– Откуда мне знать! – ответил маленький рыцарь.

– Ты хочешь сказать, что коль никто тебе на ухо не скажет, так собственный умишко ничего не подшепнет. Это верно! Но, видно, значительные это особы, коль могут воеводе приказывать.

– Может, сам король?

– Король? Да если его собака укусит, он тут же ее простит и сальца велит ей дать. Такое уж у него сердце!

– Не стану спорить с тобой; но толковали, будто на Радзеёвского он очень прогневался.

– Первое дело, всяк может прогневаться, exemplum [172], мой гнев на Радзивилла, а потом, как же это прогневался, коль тут же стал опекать его сыновей, да так, что и отец лучше бы не смог! Золотое у него сердце, и я так думаю, что это скорей королева посягает на жизнь Радзивилла. Достойная у нас королева, ничего не скажешь, но нрав у нее бабий, а уж коль баба на тебя прогневается, так ты хоть в щель меж половицами забейся, она иглой тебя выковырнет.

Вздохнул Володыёвский и говорит:

– И за что они на меня прогневались, я ведь отродясь ни одной не поддел!

– Но рад бы, рад! Ты и на тыкоцинские стены потому пеший прешься без памяти, хоть сам в коннице служишь, что думаешь, там не только Радзивилл сидит, а и панна Биллевич. Знаю я тебя, шельму! Что же это ты? Еще не выбросил ее из головы?

– Одно время совсем уж было выбросил; сам Кмициц, будь он здесь, признал бы, что как истинный рыцарь я поступил, не неволил ее и об отказе постарался забыть; но не стану таить: коль она в Тыкоцине и, Бог даст, вызволю я опять ее, то теперь усмотрю в том явную волю Провиденья. На Кмицица мне нечего оглядываться, ни в чем я перед ним не виноват и тешу себя надеждой, что коль он от нее по доброй воле ушел, так и она до этой поры успела его забыть и не сбудется уж того, что сталось когда-то со мной.

Ведя такой разговор между собою, дошли они до квартиры, где застали обоих Скшетуских, Роха Ковальского и арендатора из Вонсоши.

Не таил витебский воевода от войска, зачем едет в Тышовцы, и рыцари радовались, что столь доблестный союз составляется для защиты отчизны и веры.

– Другим ветром повеяло уж во всей Речи Посполитой, – сказал пан Станислав, – и, слава Богу, дует он шведам в глаза.

– А повеяло со стороны Ченстоховы, – подхватил пан Ян. – Вчера были вести, что монастырь все еще стоит и отбивает все более жестокие приступы. Не попусти же, Пресвятая Богородица, чтобы враг осквернил твою обитель!

Тут и Редзян со вздохом сказал:

– Мало того что святыня была бы поругана, сколько бесценных сокровищ попало бы в руки врага! Как подумаешь об этом, кусок в горло нейдет.

– Войско рвется на приступ, трудно удержать людей, – сказал пан Михал. – Вчера хоругвь пана Станкевича самовольно двинулась, без лестниц; покончим, говорят, с изменниками и на помощь Ченстохове пойдем. Стоит только кому-нибудь вспомнить про Ченстохову, все зубами скрежещут и бряцают саблями.

– Да и зачем тут столько наших хоругвей стоит, когда для Тыкоцина и половины хватило бы? – молвил Заглоба. – Заупрямился пан Сапега, вот и все. Не хочет он меня слушать, хочет показать, что и без моих советов обойдется, а вы сами видите, что когда столько народу осаждает одну крепостишку, они только мешают друг дружке, всем-то места нету, чтобы к ней приступиться.

– Боевой опыт говорит твоими устами, – подхватил пан Станислав. – Тут уж ничего не скажешь.

– А что? Есть у меня голова на плечах?

– Есть, дядя! – воскликнул вдруг пан Рох и, встопорщив усы, стал поглядывать на присутствующих так, точно искал смельчака, который вздумал бы ему возразить.

– Но у пана воеводы тоже есть голова на плечах, – возразил Ян Скшетуский, – и столько хоругвей стоит тут потому, что опасаются, как бы князь Богуслав не пришел на помощь брату.

– Так опустошить тогда курфюрсту Пруссию! – сказал Заглоба. – Послать парочку легких хоругвей да охотников кликнуть из черного люда. Я бы первый пошел попробовать прусского пива.

– Не годится пиво зимой, разве что гретое, – заметил пан Михал.

– Так вина дайте, а нет, так горелки иль меду, – потребовал Заглоба.

Другие тоже изъявили желание выпить; арендатор из Вонсоши занялся этим делом, и вскоре несколько сулеек стояло уже на столе. Возвеселились сердцем рыцари при виде их и стали себе попивать, то и дело поднимая заздравные чары.

– Выпьем же немчуре на погибель, чтобы нам тут больше хлеба не жрала! – сказал Заглоба. – Пусть себе шишки в Швеции жрет!

– За здоровье их величеств короля и королевы! – провозгласили Скшетуские.

– И тех, кто остался верен им! – прибавил Володыёвский.

– А теперь за наше здравие!

– За здравие дяди! – рявкнул пан Рох.

– Спасибо! Да залпом пей до дна! Не совсем еще постарел Заглоба! Друзья мои, вот бы выкурить поскорей из норы этого барсука да двинуться под Ченстохову!

– Под Ченстохову! – рявкнул Рох. – На помощь Пресвятой Деве!

– Под Ченстохову! – закричали все.

– Ясногорские сокровища защищать от этих нехристей! – подхватил Редзян.

– От этих бесстыдников, что только для отвода глаз притворяются, будто в Иисуса веруют, а на самом деле, как я уж говорил, на луну, как собаки, воют, и вся ихняя вера в том только и состоит.

– И они покушаются на ясногорские богатства!

– Ты в самую точку попал, когда об ихней вере говорил, – обратился к Заглобе Володыёвский. – Я сам слыхал, как они на луну выли. Потом толковали, будто это ихние псалмы лютеранские; но одно верно, что такие псалмы и собаки поют.

– Как же это? – спросил пан Рох. – Неужто они сплошь собачьи дети?

– Сплошь! – с глубоким убеждением подтвердил Заглоба.

– И король у них не лучше?

– Король хуже всех. Он с умыслом поднял эту войну, чтобы в костелах вволю надругаться над истинной верой.

Встал тут пан Рох, – а был он уже под хмельком, – и говорит:

– Раз так, то не будь я Рох Ковальский, коль в первой же битве не брошусь прямо на шведского короля! Пусть в самой гуще будет он стоять, ничего! Либо он меня, либо я его, а таки наеду я на него с копьем! Дурак я буду, коль этого не сделаю!