Генрик Сенкевич - Потоп

– Мне везти ее к пану Сапеге? – удивился Кмициц.

– Разве это так уж неприятно? Пусть бы даже в дороге дело у вас дошло до любви!

– Эге-ге! – сказал Кмпциц. – Любовью-то моей уж другая владеет и хоть ничем мне за нее не платит, а все менять ее я не думаю.

– Тем лучше, тем спокойней я вверю ее твоему попечению.

Наступила минута молчания.

– Ну как? Не возьмешься? – спросил староста.

– С татарами я иду.

– Мне говорили, что эти татары боятся тебя пуще огня. Ну как, не возьмешься?

– Гм!.. Отчего не взяться, отчего же, вельможный пан, не сослужить тебе службу. Да вот…

– Знаю! Ты думаешь, надо, чтоб княгиня дала на то свое согласие. Она позволит, как пить дать позволит! Ведь она, представь себе, подозревает меня…

Тут староста что-то долго шептал Кмицицу на ухо, а вслух закончил:

– Страх как она на меня за это разгневалась, а я и вовсе присмирел, потому чем с бабами воевать, так уж лучше, чтоб шведы под Замостьем стояли. Но теперь у нее будет лучший довод, что ничего дурного я не замышляю, коль скоро сам хочу услать девушку. Удивится она, да, очень! Ну, так при первом же удобном случае я поговорю с нею.

С этими словами староста отошел, а Кмициц поглядел ему вслед и пробормотал:

– Расставляешь ты, пан староста, какие-то сети, и хоть цель мне неясна, однако западню я хорошо вижу, потому и ловец из тебя страх какой неискусный.

Староста был доволен собой, хотя понимал, что сделана только половина дела; оставалась другая, такая трудная, что при одной мысли о ней он просто трусил и сомненье брало его: надо было получить позволение княгини Гризельды, а сурового нрава ее и проницательного ума староста очень боялся.

Однако, раз начав дело, он хотел поскорее довести его до конца, поэтому на следующий день после обедни, завтрака и смотра наемной немецкой пехоты направился в покои княгини.

Он застал сестру за вышиванием ризы для собора. Ануся за спиной у нее мотала развешанный на двух стульцах шелк; другой моток розового цвета она повесила себе на шею и, бегая вокруг стульцев, быстро свивала нить, так что только ручки мелькали.

У старосты глаза замаслились при виде ее; однако он тотчас придал своему лицу важное выражение и, поздоровавшись с княгиней, словно бы вскользь сказал:

– А пан Бабинич, что приехал сюда с татарами, литвин. Человек, видно, богатый и очень учтивый, а уж рыцарь прямо прирожденный. Ты заметила его, сестра?

– Ты же сам мне его и представил, – равнодушно уронила княгиня. – Лицо у него приятное, и с виду он храбрый рыцарь.

– Я его о поместьях расспрашивал, что панне Борзобогатой завещаны. Он говорит, что это состояние, равное чуть ли не радзивилловскому.

– Дай Бог Анусе получить это наследство! Легче ей будет сиротство переносить, а потом и старость, – ответила княгиня.

– Вот только одно periculum, как бы дальняя родня не завладела им. Бабинич говорит, что витебский воевода, если захочет, может этим делом заняться. Достойный он человек и к нам весьма расположен, я бы ему и родную дочь не побоялся доверить… Надо только, чтобы он письмо послал в трибуналы да объявил об опеке. Но Бабинич уверяет, что для этого панне Анне самой придется туда поехать.

– Куда? К пану Сапеге?

– Или к его дочкам, но самой придется, чтобы pro forma [188]утвердиться в правах на наследство.

Это «утверждение в правах pro forma» воевода просто выдумал, справедливо полагая, что княгиня примет фальшивую монету за настоящую.

Подумав с минуту времени, она сказала:

– Как же ей сейчас ехать, когда по пути всюду шведы?

– Я получил весть, что из Люблина они ушли. Весь край по эту сторону Вислы свободен.

– Да кто же отвезет Ганку к пану Сапеге?

– Да хоть бы тот же Бабинич.

– С татарами? Побойся Бога, брат, ведь это дикий и жестокий народ!

– Я совсем не боюсь, – сделала реверанс Ануся.

Но княгиня Гризельда уже поняла, что брат явился к ней с каким-то готовым умыслом; она услала Анусю и испытующе на него посмотрела.

– Эти ордынцы, – сказал он словно бы про себя, – трепещут перед Бабиничем. Он их вешает за малейшее неповиновение.

– Не могу я дать согласие на такую поездку, – объявила княгиня. – Девушка она честная, но ветрена и влюбляет в себя походя. Ты сам это прекрасно знаешь. Никогда бы я не вверила ее попечению молодого и к тому же неизвестного человека.

– Ну там-то его знают, да и кто не слыхал о Бабиничах, людях родовитых и достойных! – (Первый пан староста о них и не слыхивал!) – В конце концов, – продолжал он, – ты бы могла дать ей для сопровождения какую-нибудь степенную женщину, вот и decorum [189]был бы соблюден. За Бабинича я ручаюсь. К тому же невеста у него в тех краях, и влюблен он в нее, по его же словам, смертельно. А кто влюблен, тому проказы нейдут на ум. Все дело в том, что другой такой случай вряд ли скоро представится, а у девушки состоянье может пропасть, и на старости она может остаться без крова.

Княгиня перестала вышивать, подняла голову и снова устремила на брата проницательный взгляд.

– Почему тебе так хочется услать ее отсюда?

– Почему мне хочется? – опустил староста глаза. – Да вовсе мне не хочется!

– Ян! Ты уговорился с Бабиничем покуситься на ее честь?

– Вот тебе на! Этого только недоставало! Да ты сама прочтешь письмо, которое я напишу пану Сапеге, и свое приложишь. А я одно только тебе обещаю, что шагу не ступлю из Замостья. Наконец, ты сама поговоришь с ним, сама попросишь взяться за это дело. Раз ты меня подозреваешь, знать ничего не хочу.

– Почему же ты настаиваешь, чтобы она уехала из Замостья?

– Потому что добра ей желаю и богатства. Наконец, так и быть, откроюсь тебе! Надо мне, чтоб уехала она из Замостья. Надоели мне твои подозрения, не нравится мне, что вечно ты хмуришься, вечно на меня косишься. Надеялся я, что посодействую отъезду девушки и наилучшее argumentum [190]представлю против твоих подозрений. Право, с меня довольно! Не школяр я и не повеса, что ночью крадется под окно возлюбленной. Скажу тебе больше: офицеры передраться из-за нее готовы, саблями друг другу грозятся. Ни покоя, ни порядка, ни надлежащей службы. С меня довольно! Ну что ты на меня уставилась? Коли так, поступай как знаешь, а за Михалом сама следи, это уж не моя, а твоя забота.

– За Михалом? – изумилась княгиня.

– Я про девушку ничего не могу сказать. Кружит она ему голову не больше, чем прочим, но коль ты не видишь, что он глаз с нее не сводит, что влюблен в нее по уши, одно скажу тебе: Купидон не ослепляет так, как материнская любовь.

Княгиня нахмурилась и побледнела.

Увидев, что он попал наконец в самую точку, староста хлопнул себя по коленям и сказал:

– Вот оно дело какое, сестра! А мне-то что. Пусть себе Михалек помогает ей мотать шерсть, пусть млеет, пусть томится, пусть подглядывает в замочную скважину! Мое дело сторона! Да и то сказать, состояние большое, родом она шляхтянка, а я выше шляхты себя не ставлю… Что ж, твоя воля! Летами вот только он не вышел, да и это не моя забота.