Генрик Сенкевич - Потоп

– И к пирам, – прервал его Чарнецкий.

– Меня при нем нет, вот и некому его призвать к воздержанности, – вмешался Заглоба.

А Чарнецкий ему на это:

– Быть может, вы с ним свидитесь раньше, чем ты, сударь, думаешь, тогда вместе будете воздерживаться. – И кивнул Харлампу: – Продолжай.

– Так вот, Бабинич, стало быть, доложил, а воевода отвечает: «Это они нарочно притворяются, будто хотят наступать! Ничего они не сделают. Скорее, – говорит, – они попробуют переправиться через Вислу, но я за ними слежу, и если что – сам выйду им навстречу. А пока, – говорит, – выпьем за наше здоровье и не будем портить себе удовольствия!» И стали мы есть и пить. А тут и музыка загремела и сам воевода открывает танцы.

– Ужо я ему задам танцы! – вставил Заглоба.

– Тише! – сердито сказал Чарнецкий.

– Меж тем с берега опять прибегают с донесением: шведы что-то сильно расшумелись. Воеводе все нипочем! Трах оруженосца по уху: «Не лезь, куда не просят!» Проплясали мы до рассвета, потом проспали до полудня. А как проснулись, видим – у шведов выросли мощные шанцы, а на шанцах стоят тяжелые пушки, картоуны, и постреливают время от времени. А уж ядра – не ядра, а целые ведра! Хлопнет такое одно – в глазах темно…

– Не балагурь, – одернул его Чарнецкий, – не с гетманом разговариваешь!

Харламп сильно смутился и продолжал так:

– В полдень выехал сам воевода, а шведы под прикрытием своих шанцев уже начали строить мост. Строили до самого вечера, и это нам показалось весьма удивительно, ну, думаем, построить они его построят, но ведь как им по нему перейти! На другой день смотрим, все строят. Тут уж и воевода начал готовить войска к бою, решив, что без баталии не обойдется…

– На самом же деле мост был только для отвода глаз, а переправились они ниже, по другому мосту, и ударили на вас с фланга? – прервал его Чарнецкий.

Харламп только вытаращил глаза и рот открыл от изумления; наконец он проговорил:

– Так вы уже получили донесение, ваше превосходительство?

– Что и толковать! – прошептал Заглоба. – В военном деле наш старик собаку съел, любой маневр разгадает, словно своими глазами видел!

– Продолжай! – приказал Чарнецкий.

– Наступил вечер. Войска стояли наготове, однако с первой звездой гетман снова сел пировать. Меж тем шведы в то же утро переправились по другому мосту, построенному ниже, и сразу пошли в наступление. Ближе всех к ним стоял со своей хоругвью Кошиц, отличный боец. Он и принял на себя удар. На помощь ему бросились ополченцы, стоявшие по соседству, но шведы пальнули по ним из пушек – они и давай Бог ноги! Кошиц погиб, и людей у него порядочно перебили. А ополченцы гурьбой ворвались в лагерь, и вот тут-то и началась суматоха. Сколько было у нас готовых хоругвей, все пошли на шведа, да все без толку, мы еще и пушки потеряли. Будь у короля побольше артиллерии и пехоты, разбили бы они нас в пух и прах, но, на наше счастье, большинство его пеших полков вместе с пушками ушли ночью на челнах, а мы об этом и понятия не имели.

– Недоглядел Сапежка! Так я и знал! – воскликнул Заглоба.

– К нам в руки попало королевское письмо, которое обронили шведы, – сказал Харламп. – В нем, по словам читавших, говорится, будто король намерен пойти в Пруссию, взять там войска курфюрста и с ними вернуться назад, ибо, как он пишет, одними шведскими силами ему не обойтись.

– Знаю, – ответил Чарнецкий, – пан Сапега прислал мне это письмо. – И негромко, словно бы про себя, пробормотал: – Придется и нам за ним следом в Пруссию идти.

– А я что все время говорю? – подхватил Заглоба.

Чарнецкий задумчиво посмотрел на него, а вслух сказал:

– Не посчастливилось! Не успел я вовремя под Сандомир, а то бы вдвоем с гетманом никого оттуда живьем не выпустили… Ну ладно, что пропало, того не воротишь. Войне суждено продлиться, но рано или поздно придет ей конец, а с нею и нашим супостатам.

– Так и будет! – хором воскликнули рыцари.

И сердца их, перед тем исполненные сомнений, вновь загорелись надеждой.

Тут Заглоба торопливо шепнул что-то на ухо арендатору Вонсоши, тот исчез за дверью и через минуту вернулся – неся в руках жбан. Володыёвский низко поклонился каштеляну.

– Окажите великую милость своим верным солдатам… – начал он.

– Я охотно выпью с вами, – сказал Чарнецкий, – и знаете, по какому случаю? По случаю нашего с вами прощанья.

– Как так? – вскричал изумленный Володыёвский.

– Сапега пишет, что лауданская хоругвь принадлежит литовскому войску и послал он ее лишь сопровождать короля. А теперь она нужна ему самому, в особенности офицеры, коих у него большая нехватка. Друг мой Володыёвский, ты знаешь, как я тебя люблю, и тяжело мне с тобой расставаться, но в письме есть для тебя приказ. Правда, Сапега, как человек учтивый, прислал его мне, на мое усмотрение. Я мог бы его тебе и не показывать… Ну и ну, удружил мне пан гетман! Да лучше бы он мою самую острую саблю сломал… Однако ж именно потому, что Сапега полагается на мою любезность, я отдаю этот приказ тебе. Вот он, возьми и исполни свой долг. За твое здоровье, сынок!..

Володыёвский снова низко поклонился каштеляну и осушил кубок. Он был так опечален, что не мог вымолвить ни слова, а когда каштелян обнял его, по желтым усикам пана Михала ручьем потекли слезы.

– Лучше бы мне умереть! – горестно воскликнул он. – Я привык побеждать под твоим началом, мой возлюбленный вождь, а как там будет, еще неизвестно…

– Да плюнь ты, Михась, на приказ! – сказал взволнованный Заглоба. – Я сам напишу Сапежке и намылю ему голову.

Но пан Михал был прежде всего солдатом, поэтому Заглобе же от него и досталось:

– Эх, пан Заглоба, старая вольница! Молчи уж лучше, коли дела не понимаешь! Служба есть служба!

– То-то и оно! – заключил Чарнецкий,

Заглоба, представ перед гетманом, не ответил на радостное его приветствие, а заложил руки за спину, выпятил губы и устремил на Сапегу взор, полный справедливого негодования. Гетман, видя Заглобину мину и предвкушая потеху, обрадовался еще больше и тотчас заговорил:

– Как дела, старый плут? Ты что это носом крутишь, словно тут плохо пахнет?

– Кислой капустой пахнет по всему Сапегину стану!

– Капустой? Это отчего же, скажи на милость?

– Да, видно, от тех капустных кочнов, что шведы тут нарубили.

– Ишь ты! До чего же скор на укор! Жаль, что и тебя не зарубили!

– Тот, под чьим началом я служил, сам бьет врага, а своих под нож не подставляет.

– О, чтоб тебя… Хоть бы кто язык тебе отрезал!

– А чем бы я тогда прославлял Сапегины победы?

Понурился тут гетман и сказал:

– Эх, братец, оставь! И без тебя хватает таких, кто, позабыв все мои перед отчизной заслуги, измывается надо мной, как может. И долго еще люди будут меня осуждать, знаю сам, а ведь если б не злосчастные эти ополченцы, все могло обернуться иначе. Вот, говорят, Сапега за утренней трапезой неприятеля прозевал, а ведь с этим неприятелем не смогла справиться вся Речь Посполитая!