Владимир Свержин - Внутренняя линия

Сталин еще раз мысленно вернулся к событиям тех горячих лет.

«Там, в царских покоях, складировались вывезенные из Петрограда золото и драгоценности. Неспроста Лев Давидович пожелал оказаться рядом с ними… — он повернул из Белого коридора в Желтый и остановился у выходившего во двор окна, — в роковой для Советской России час».

На лето тяжелые рамы убирали, и коридор превращался в уютную веранду. Но сейчас, то затихая, то вдруг резко просыпаясь, по галерее разгуливал ветер, кружа сорванные с деревьев листья и залетевший сор.

«Троцкий ужасно тогда оскорбился ленинским запретом. Устроил квартиру в Кавалерском корпусе — подальше от товарищей по партии…»

Над Москвой раскатисто, с переливом, ударил первый гром, и полоснувшая вдоль небосклона молния отчего-то напомнила Сталину о Царицынской бойне — сражении, от которого зависела судьба большевистской власти, судьба победы в гражданской войне. Новая молния рассекла черно-серое небо, и раскат грома орудийной канонадой повис над городом.

«Так расходится шинельное сукно под сабельным ударом», — глядя на прорезавшую небо молнию, подумал Сталин. Ему самому не доводилось принимать участие в кавалерийских сшибках, но последствия их он видел часто. Очень часто.

Троцкого Коба недолюбливал с первых дней знакомства, но тогда — в Царицыне — их непримиримая вражда приобрела вполне законченную и необратимую форму.

Сталин ни минуты не сомневался в том, что единственным богом Троцкого была власть. Либеральные горлопаны визжали, что Троцкий — масон, что он выполняет волю каких-то там еврейских мудрецов…

«Глупцы! Троцкий не способен выполнять чью бы то ни было волю. Для председателя Реввоенсовета республики существовала и существует только одна действительно ценная жизнь и почитаемая воля — его собственная. Его надо остановить! Иначе…»

— Его надо остановить, — прошептал Сталин, повторяя мысль.

Он еще немного постоял у окна, глядя, как хлещут по далеким лесам Подмосковья раскаленные небесные бичи.

Когда-то в детские годы в маленьком Гори Иосиф Джугашвили смотрел на такие же молнии и размышлял о том, что Господь Бог, вероятно, очень сердит на жителей его села, раз гнев Всевышнего сотрясает небосвод и даже вечные горы над бедными саклями. Чтобы спасти односельчан, Иосиф забрался в деревенскую церковь, молился истово до самого утра. Мать уже извелась, разыскивая сына, а он вернулся к ней на рассвете, гордый сознанием того, что Господь внял его слову — умерил гнев. И ни один человек, и ни один дом в Гори не пострадал. На удивление, это чувство сопутствовало ему несколько лет. Он выходил на улицу, смотрел на сакли и радостно улыбался.

Иосиф Виссарионович бросил взгляд в пустой коридор: все двери были закрыты. По такой погоде никому не хотелось покидать убежище. Пока никто не видит, Сталин скользнул в конец галереи, упиравшейся в церковь Рождества Богородицы, построенную князем Дмитрием Донским в честь победы на Куликовом поле. Лики на иконах глядели на Кобу удивленно, словно недоумевая, что может делать в церкви один из вождей партии рьяных богоборцев.

Иосиф Виссарионович остановился неподалеку от древней иконы Пречистой Девы и замер, всматриваясь в тонкое лицо, точно ожидая от него ответного взгляда. Ни лампада, ни свечка не теплились в церкви, и если бы не свет, проникший из коридора, было бы темно.

— Как душно, — прошептал Сталин. — Просто нечем дышать!

В голову его лезли слова молитвы, но он отогнал их.

— Ты мудрая, — прошептал он, — ты всеблагая, ты все поймешь. Конечно, я грешен, по-вашему, ибо смирение не по мне. И поднял я меч на власть имущих, презрев, что всякая власть от Бога. Я знаю, что это дерзость и гордыня — желать царствия божьего на земле. Но ведь не злата желаю, не венца царского! За всех сирых и угнетенных крест несу. И это тяжкий крест, поверь мне!

В пустой церкви его слова неожиданно откликнулись эхом:

— Мне… Мне…

«Мне отмщение и аз воздам», — словно кто-то невидимый выдохнул в ухо Сталина.

— Я правду тебе говорю! — дернул усом Коба. — Поповские бредни оставим глупцам, но дело мое не растет ли из семян, посеянных сыном твоим?

Он умолк и какое-то время еще стоял в молчании, словно ожидая знамения, хотя бы знака. Новый раскат грома вывел Кобу из оцепенения.

— Никчемная мазня, — процедил он и, повернувшись на каблуках, вышел прочь.

Ни в Белом, ни в Желтом коридоре по-прежнему никого не было. Сталин прошел вдоль закрытых дверей почти до конца. Здесь до двадцатого года жил он сам. Комната довольно уютная, но лишенная всяких удобств. К чему портить отношения между членами ЦК партии, толкаясь утром у дверей общей уборной? Сегодня все семейство Кобы проживало в Потешном дворце, но и эти фрейлинские покои оставались за ним. Сталин вошел в комнату, запер дверь и направился к столу.

— Коба, — звучала в его ушах насмешливая тирада председателя Реввоенсовета, оброненная им час назад, — мне кажется, ты переутомился. Все твои предложения по развитию наступления в Закавказье — набор легковесной чуши. Если бы ты таким же образом планировал операции, когда грабил банки, тебя бы прикончил первый же городовой! Может, тебе пора отдохнуть? Быть может, стоит предложить товарищу Сталину менее ответственную работу? Ну, скажем, редактировать газету «Заря Востока» — как-никак, это наш главный рупор в Грузии и на всем Кавказе! Я вижу, дорогой Иосиф Виссарионович, прежде чем браться за новые серьезные дела, вам надо отдохнуть. Поезжайте в Тифлис…

Сталин до скрипа сжал зубы. Этот похожий на беса кликуша уже и не думал скрывать своих намерений — он торопился избавиться от всякого, кто мог быть сегодня или даже стать когда-нибудь ему опасным.

— Дорогой Лев Давидович, — с трудом пересиливая клокотавший внутри гнев, спокойно и с обычной улыбкой ответил тогда Сталин. — Я бы хотел показать вам некоторые материалы, подтверждающие правильность моего плана действий.

— Какие материалы?

— Очень ценные и очень интересные материалы.

— Хорошо. — Троцкий смерил его испытующим взглядом. — Но поторопитесь.

— Непременно…

На улице решительной дробью, нервическим парадом-алле забарабанил ливень. Иосиф Виссарионович на минуту отвлекся от своих мыслей, слушая шум — едва ли не рев, дождя.

«Ничего, ничего ему не станется. — Коба достал из кармана маленький ключик и открыл ящик стола. — Вот он, мой хороший!»

Перед ним на бархатной подушечке, отливая никелем и перламутром, лежал небольшой, почти игрушечный браунинг. Первое оружие, раздобытое им когда-то еще на заре революционной юности. Именно с этим пистолетом вместе с покойным Камо Сталин проводил экспроприацию в своем первом банке. Во время ареста полиции не удалось обнаружить тайник, и это небольшое, но смертоносное оружие так и пролежало без применения до конца гражданской войны, пока наконец не заняло достойное и почетное место в кабинете первого секретаря ЦК партии большевиков.