Владимир Свержин - Внутренняя линия

— Ничего… Думал, вдруг вам это пригодится. Опять же, может, мне за это награда какая причитается…

— Ступай. — Рошаль вытащил из кармана франк. — На, держи. Вспомнишь что-нибудь существенное — жду с докладом. А нет…

— Все, понял-понял. Две недели за препятствование работе полиции.

— Вот именно, — делая грозное лицо, подтвердил Рошаль. — А «изотта-фраскини» — это уже зацепка. Машина для состоятельных людей, немногим по карману. И во Франции их всего пару сотен, темных — и того менее. Надо проверить в дорожной полиции, на ком записаны подобные авто, не было ли зарегистрировано угонов. Такая зацепка не один франк стоит.

Комиссар нажал кнопку вызова. Дежурный инспектор возник на пороге, ожидая распоряжений.

— Бетиньи, съездишь в дорожную полицию, наведешь там справки. Да, и еще, — перебивая сам себя, продолжил Рошаль: — Ты перезванивал в Сент-Этьен? Есть ли новости о мсье Згурском?

— Все сделал, как вы велели, шеф. Згурский вернулся в Сент-Этьен вчера около девяти вечера и сегодня утром отбыл в Париж.

— Вот даже как? Поистине, неугомонный. Дня не передохнул. Что-нибудь известно о его планах?

— Его секретарь не был уполномочен говорить на подобные темы.

— Не был у-пол-но-мо-о-чен, — нараспев передразнил Рошаль, — такое ощущение, что я звоню в Ставку русского императора! Здесь все же Французская республика! Здесь есть полиция, есть законы!..

Телефон вновь звонко напомнил о себе.

— Здесь Рошаль, — раздраженно бросил в трубку окружной комиссар.

— У аппарата Згурский. Вы хотели меня видеть?

— Да, генерал, — сам не понимая, отчего запнувшись, ответил Анри-Жермен.

— Это касается дела Рафаилова?

— Именно так.

— Вы меня подозреваете?

— Нет, — покривил душой сыщик, — но вы проходите по делу свидетелем, как один из последних, кто видел Рафаилова до его исчезновения.

— Понятно. Комиссар, у меня мало времени и много дел. Сейчас я собираюсь обедать. Если удобно, могу заехать за вами, и отправимся в выбранное вами место. Надеюсь, с пристойной кухней, чтобы там решить все интересующие Сюрте вопросы. Устроит такой вариант?

— Да, вполне.

— Тогда через пятнадцать минут я буду возле Сюрте Женераль.

— Через пятнадцать минут, или минут через пятнадцать?

— Через пятнадцать минут. Спускайтесь к выходу, мой автомобиль — «изотта-фраскини» цвета «русский медведь» — не перепутаете.

Профессор Дехтерев поглядел на закипающий чайник и невольно отметил собственное сходство с этим немудреным агрегатом: радостные эмоции настолько переполняли его, что казалось, не сними он при входе канотье, оно бы запрыгало на голове, словно крышка.

— Подумать только, — в который раз за последний час всплескивал руками он, — просто чудо какое-то!

Профессору хотелось сказать что-нибудь совсем другое — более значимое, настоящее. Однако слова будто разбежались от наплыва чувств. Он глядел на сидевшую рядом Татьяну Михайловну, очарованный ее мягкой улыбкой — чуть печальной, но оттого еще более обворожительной.

— Как же так? Я уж, признаться, и не надеялся.

Попав в уютную профессорскую квартиру, заставленную стеллажами книг и милыми безделушками, Згурская медленно оттаивала душой. Перед ее глазами вновь, но как-то уже издали, всплывали сцены ночного ареста, дни, проведенные в бандитском схроне, путешествие в Москву по уши в песке. Всё это ей сейчас казалось невероятным приключением. С безысходной ясностью Татьяна Михайловна понимала, что милейший профессор и есть причина ее несчастий, но не решалась сказать ему об этом.

— Вы как чай желаете — с сахаром? А то вот есть еще замечательная бухарская халва! Только утром сегодня в Моссельпроме купил целый фунт! Как чувствовал! Нет, ну как замечательно! Я-то думал — вы уже где-нибудь в Париже!

— Признаться, я тоже была удивлена, увидев вас здесь.

— Да, Татьяна Михайловна, это случай. Его величество Случай! Единственный всемогущий монарх в нашей республиканской стране. Но я не жалею, может быть, даже к лучшему, что остался здесь, а не уехал за сто верст киселя хлебать. Эта революция — настоящее обновление! Слом всего старого, отжившего! Если есть в мире достойное место для воплощения новаторских, революционных идей, то это именно Советская Россия! Я утверждаю, что никакая иная страна сейчас на такое не способна! Ни чопорная, надутая Европа, ни Америка со своим вечным подсчетом барышей. Да-да, именно Советская Россия! Здесь все теперь будет по-другому. Вот посудите сами: мой дед был дегтярь — обычный дегтярь. Его сын, мой отец — в юности работал на лесопилке, выучился грамоте и смог подняться до писаря в волостной управе. Не ахти какое место, но мне образование он дал. Братьям-сестрам моим — тоже. И все они стали достойными людьми. А теперь — вы только подумайте, Татьяна Михайловна, — целое государство печется о том, чтобы образовать свой народ, вытащить из грязи и свинства! Теперь у нас повсеместно будет не три класса церковно-приходской школы, а добротное среднее и высшее образование!

— Но помилуйте, Василий Матвеевич, ведь профессором вы стали не при советской власти!

— Да. И что с того? Я был одним из многих, кто занимался академической наукой, читал лекции и в общем-то понимал, что мои изыскания, кроме меня самого и немногих моих коллег, мало кого интересуют. Ну что такое в самом деле проблемы мозга, когда сознание человека — предмет темный и всецело подчиненный божьей воле? Тема, доложу вам, крамольная. Вы бы знали, чего я наслушался, пока мы в прежние времена пытались раздобыть средства в казне на свои исследования. А какую ижицу Святейший Синод выписал! Так я уж было вспомнил и Средние века, и Джордано Бруно на костре.

А новая власть одним махом упразднила все это мракобесие. Не государь-император, а господа большевики поняли значимость моих исследований, их своевременность! Еще бы! Ведь они ставят во главу угла именно человека — простого истинного человека, а не какую-то абстрактную выдумку. Так что, как хотите, Татьяна Михайловна, а только я очень рад, что судьбе было угодно оставить меня на родине! Девятый вал и кровавая буря, слава богу, миновали. Что говорить, ужасно вспомнить о тех днях. Но, должно быть, таковы неотъемлемые реалии любой революции. А далее, как говорили древние латиняне: «Post nubila sol»! [24] После туч — солнце (лат.). Но что ж это я, старый дурак, все о себе, да о себе! Вы-то как жили это время?

— До Крыма, как можно догадаться, мы с Оленькой не доехали. Работала в госпитале медсестрой, потом — до недавнего времени — учительницей в небольшом городке.

— Что ж, теперь вот решили вернуться в первопрестольную?

— Да уж, решила, — грустно усмехнулась женщина. — Василий Матвеевич, думаю, вам следует знать… — она замялась, — дело в том, что я в бегах.