Борис Батыршин - Мартовские колокола

Отдельным приложением к докладу шёл перечень идей, поименованных лейтенантом «мёртвыми» — опять–таки, снабжённый детальной аргументацией со ссылками на научные авторитеты и детальным рассмотрением тех неприятных последствий, к которым могут привести попытки внедрения этих прожектов. Заместитель вице–адмирала Шестакова, начальника Морского технического комитета, принимавший доклад лейтенанта, был так озадачен его содержимым, что счёл возможным передать его непосредственно своему патрону, не сопровождая даже отзывом; вице–адмирал же, ознакомившись с творением Никонова, нашёл в нем мысли, вполне резонирующие с его собственным идеям. Вот, например — лейтенант резко критикует существующую кораблестроительную программу, особо нападая на «дешёвые» броненосцы береговой обороны. А тратить отпущенные на них средства он предлагает тратить на постройку специальных минных заградителей и тральщиков — особых кораблей, оборудованных устройствами для борьбы с минной угрозой.

Вице–адмирал, листая доклад неизвестного ему лейтнанта, вспоминал свой Всеподданнейший отчет по Морскому ведомству за 1879–1883 года, в котором рядом с указанием на боевое значение броненосца «Петр Великий», говорилось:

«…но с грустным чувством должно сознаться, что «Петр Великий» есть наш единственный сильный корабль. Все прочие суда наши не способны к борьбе с первоклассными броненосцами, которыми располагают другие морские державы, да и самое значение их, как передвижной силы, обороняющей наши берега, весьма сомнительно».

Результатом этого вскоре явился и рост численного состава Балтийского флота, и ускоренное возрождение Черноморского флота. Однако ж идеи, высказанные Никоновым, были весьма созвучны с его собственными мыслями. В воображении вице–адмирала уже начал вырисовываться образ гибкой обороны Балтики — та самая «Центральная минно–артиллерийская позиция [48] Осознавая слабость Балтийского флота, лишившегося почти всех тяжёлых кораблей при Цусиме, русское командование намеревалось в случае войны перегородить Финский залив минным заграждением, фланги которого прикрывались бы береговыми батареями. Эта Центральная минно–артиллерийская позиция должна была помешать неприятельскому флоту прорваться к Петербургу. План был реализован во время Первой Мировой войны. , о которой пишет этот лейтенант — опирающаяся флангами на пушки Эзеля и Даго, и поддержанная мощным маневренным отрядом броненосных кораблей с мощной атриллерией, которые не дали бы противнику протралить проходы в минных полях…

В общем, доклад требовал самого детального осмысления — и Шестаков взял паузу, велев сообщить автору, что рад будет видеть его у себя с пояснениями по докладу — но только после Рождества, когда в Комитете будет поменьше текучки. До тех пор лейтенанту разрешено было вернуться в Москву для устройства семейных дел — чем он немедленно и воспользовался. Возвращался он, полный радужных надежд — ведь вице–адмирал Шестаков, кроме того, что руководил Морским техническим комитетом, управлял еще и всем морским министерством. И именно он, отвечавший за разработку двадцатилетней программы строительства флота и был тем самым человеком, чьё одобрение более всего требовалось сейчас идеям Никонова.

Вместе с лейтенантом в столицу ездила и Ольга. Она выспорила это право, заявив, что иначе вовсе не отпустит из Москвы только–только поправившегося Никонова — а она, квалифицированная медсестра, сможет обеспечить ему надлежащий уход и наблюдение. На её сторону неожиданно встал доктор Каретников, и «милому Сержу» пришлось, скрепя сердце, согласиться — хотя он и прекрасно понимал, какие трудности обещает ему общество Ольги. Ему так и не удалось втолковать девушке, что в отличие от двадцать первого века, сам факт путешествия незамужней девушки вместе с офицером говорит многое о ней — причём такого, что она никак не хотела бы о себе услышать. Проще говоря, узнав о том, что Ольга приехала в Санкт—Петербург вместе с Никоновым, и, мало того, проживает с ним под одной крышей, общество, в котором предстоит вращаться лейтенанту, немедленно запишет ее то ли в содержанки то ли в кокотки. А это — клеймо; после подобного «приговора» любая попытка законно оформить отношения приведёт к тому, что лейтенанту придётся подавать в отставку, чего ему хотелось менее всего.

Ольга с презрительной миной выслушала все эти соображения но всё же согласилась сделать скидку на «местные нравы» — как она выразилась. Причём Никонов сильно подозревал, что решающую роль сыграла в этом настойчивость доктора Каретникова — единственного человека из всей компании путешественников во времени, к которому девушка прислушивалась без всяких оговорок. К Олегу Ивановичу она относилась несколько несерьёзно, полагая его романтиком, эдаким поздним изданием жюльверновского Паганеля; к Корфу же до сих пор относилась с некоторым подозрением, и уж, во всяком случае, не стала бы выслушивать от него никаких нотаций. Однако же твёрдая позиция Каретникова сыграла свою роль, и в Петербург Ольга отправилась не в компании лейтенанта (чего, безусловно, жаждала), а в обществе тридцатипятилетней вдовой родственницы Нины Алексеевны. Родственница эта, — к слову сказать, ничуть не напоминавшая испанских матрон или гоголевских тётушек, дама живая, остроумная, с весёлым характером, — раз в год совершала вояж в столицу за покупками; Нина Алексеевна уговорила её по такому случаю перенести обычный срок визита в столицу и составить компанию Ольге.

Никонов отправился в Санкт—Петербург тем же поездом, что и дамы; по приезду, он отправился на свою квартиру, которая до сих пор сохранялась за ним на всё время жительства в Москве. Ольга же со своей спутницей остановились у дальней родственницы Татьяны Порфирьевны (так звали невольную матрону), проживавших в доме номер 118 по набережной Фонтанки. Хозяевами этого огромного дома, как и еще нескольких, выходивших и на 1–ю Роту Измайловского полка были два брата Тарасовы, известные петербуржские домовладельцы и богачи.

Родственники Татьяны Порфирьевны занимали в тарасовском доме обширную квартиру, скорее даже апартаменты, из дюжины комнат с большой обеденной залой и помещениями для прислуги; семья у них была большая, шумная, гости в доме не переводились, а потому визиты лейтенанта (дальнего родственника и самой дамы и обитателей квартиры) были сочтены вполне приличными и уместными.

Никонов, впрочем, целыми днями пропадал в Адмиралтействе, а потом и вовсе принуждён был отъехать в Кронштадт; Ольга же убивала время прогулками по городу и деланием покупок — попросту говоря, они с Татьяной Порфирьевной проводили время на Невском, этой, по словам Гоголя, «всеобщей коммуникации Петербурга». Прогулка по Летнему саду, о котором так много говорила Ольга тоже состоялась, однако принесла скорее разочарование: знаменитые скульптуры были укрыты от осенней непогоды деревянными будками, деревья стояли голые, а публики в перспективах длинных аллей почти не было. Тем не менее, дамы побывали и в Александровском парке у Народного дома, и в Таврическом саду, а точнее — в платной увеселительной его части, протянувшейся вдоль Потёмкинской улицы.