Марина Алиева - Жанна дАрк из рода Валуа

– Но на каком языке ты пишешь?

– Ни на каком. Я пишу значками, которые сама придумала, чтобы никому не мешать.

Отец Мигель истолковал её слова по-своему.

– Но я охотно обучу тебя и письму, и чтению. Будешь писать, как все.., – начал было он и осёкся.

Жанна-Клод смотрела так, словно монах предложил ей обучиться чему-то совершенно бессмысленному.

– Я никому не хочу мешать, – повторила она. – И себе тоже. Что надо придёт само и так, зато ненужное останется неведомым… Так ты дашь грифель?

Отец Мигель смущенно кивнул и принялся обшаривать стол, довольно бесцеремонно спихнув на пол футляр от манускрипта. Жанна-Клод тут же подбежала, подняла его и зачем-то понюхала, прикрыв глаза и втягивая запах глубоко и медленно. Потом положила футляр на стол, заинтересовалась манускриптом и потрогала его кончиками пальцев.

– Ты снова что-то читаешь?

– Да, – спохватился Мигель, – и хотел бы почитать это тебе.

– А про что там?

– Ну-у, видишь ли, так просто этого не объяснить… Давай я лучше прочту.

Но девочка, подумав не более секунды, отрицательно покачала головой.

– Не сейчас, ладно?

И улыбнулась широко и обезоруживающе. А потом, потыкав пальцем за спину, доверительным шепотом добавила:

– Меня там ждут… Я уже обещала, что послушаю его. Поэтому и нужен грифель – всё записать!

– Что послушаю? – не понял Мигель. – Кому обещала?

– Сейчас…

Стуча башмаками, Жанна-Клод убежала в соседнюю комнату, откуда крикнула: «А мы у тебя в комнате, ладно?!» и вскоре вернулась с толстым, ленивым хозяйским котом, которого тащила, обхватив обеими руками за обширный живот.

– Вот, ему!

Она пристроила кота в оконную нишу, схватила протянутый грифель, один из листков, пристроилась рядом и стала выводить свои непонятные значки, медленно и старательно. Удивило отца Мигеля то, что, презиравший всё на свете, своенравный котище сидел смирно и громко мурчал, так, что со стороны казалось, будто он действительно что-то рассказывает.

«Чушь какая! – подумалось монаху. – Я полный идиот, если позволяю ей этим заниматься!». Но ещё большей глупостью представилось ему, почему-то, что сейчас он отнимет у девочки её грифель и листок, прогонит кота и усядется читать ей о тайных мистериях, обрядах посвящения и отправных точках веры…

«Для неё это всё, как азбука для ученого, – заговорил в Мигеле кто-то другой, более спокойный. – Это нам, обычным людям, кажутся безмерно важными всякие тайны, мистические озарения и выдуманные условности. Это мы прячем для чего-то друг от друга собственную мудрость, чтобы не вступала в противоречия с теми глупостями, которые творим. А этой девочке дела до всего этого ровно столько же, сколько и хозяйскому коту. Она даже с ним играет не так, как другие дети, начавшие свои жизни с подражания взрослым – то-то и сидит он смирно, как привязанный, словно чувствует с ней связь древнюю, намного древнее, чем самый сокровенный манускрипт из хранилища герцога Лотарингского… Коту в жизни тоже никто не мешал…. «Что надо придет само…«».

«Бог с ней, – слились в едином решении оба Мигеля. – Герцогу скажу, что учить эту девочку нечему, и сам не стану ей мешать».

Но Жанна-Клод, как будто услышав его мысли, вдруг оторвалась от своего занятия и замерла, глядя в окно.

– У нас осталось очень мало счастливых дней, Мишель, – пробормотала она, еле слышно, и монах готов был поклясться, что в глазах Жанны-Клод стоит сейчас такая же тоска, как в день Азенкурского сражения. – Новые холода принесут новые беды… Ещё больше грязной земли и грязных тел… А ты скоро уедешь.

– Куда уеду?

Девочка опустила глаза, тяжело вздохнула и прошептала:

– Хоронить кого-то…

Высокое окно пропускало свет, который казался стальным из-за низкого серого неба, готового разразиться холодным дождём с грозой и молниями. И вся комната внутри замка выглядела тревожной и сырой, вполне отвечающей настроению окаменевшей мадам Иоланды. Бесшумные слуги, опасливо поглядывая в сторону госпожи, занимались своими каждодневными делами и исправно подносили ей еду, которую потом забирали нетронутой. Под вечер фрейлины уводили её, безучастную ко всему, в спальню, где причёсывали, переодевали и укладывали, чтобы утром проделать всё в обратном порядке… Словно во сне переходила герцогиня из комнаты в комнату, таща за собой шлейф белоснежного покрывала, которое особенно подчеркивало её почерневшее лицо, иногда подолгу замирала перед окнами, то сворачивая, то разворачивая давно уже ненужный платок, и смотрела, смотрела в невидимые за горизонтом дали покрасневшими сухими глазами.

Все слёзы были выплаканы.

Мадам Иоланда уже месяц, как стала вдовой.

* * *

Герцог Анжуйский скончался в конце апреля, внезапно, от непонятной болезни, развившейся слишком скоротечно, чтобы дать кому-либо опомниться. И слово «яд», хоть и не высказанное вслух, упрямо завертелось в умах его приближённых.

Впрочем, лекарь, осматривавший тело уже после кончины, уверял, что никаких следов отравления не обнаружил. И, когда первое горе было выплакано и пришла пора его осмысления, опасные подозрения потеснились, давая простор мыслям иного толка.

Мадам Иоланда впервые чувствовала себя такой сломленной.

Последние два года и так были полны бедствий, но смерть супруга поразила её совершенно новыми переживаниями. Герцогиня уже теряла близких и дорогих людей, однако, ТА скорбь не шла ни в какое сравнение с этой. Ещё девушкой закрывшая свое сердце для любви, мадам Иоланда вдруг почувствовала её слабое биение в этом безбрежном горе и с ужасом поняла, как это могло бы быть прекрасно, осознай она всё вовремя.

Память, то и дело, рисовала образ умершего герцога то в сумеречном лунном свете, просочившемся сквозь окно спальни, то в полумраке замковых галерей и коридоров, когда пугливое дрожание свечи наполняло жизнью неясные очертания в тёмных углах. И, уронив последнюю слезинку, мадам Иоланда полностью ушла в тот безмолвный монолог, обращённый к тени усопшего, за который при жизни Луи Анжуйский продал бы душу.

Она полюбила сумрак и одиночество. Ото всех, кто мог требовать её заботы, сбежала в Сомюр, где и жила последние недели, словно затворница, решившая заживо похоронить и себя. И вспоминала, вспоминала, вспоминала… То корила себя, то хвалила, то в отчаянии заламывала руки. Она не понимала, настоящую ли любовь ощутила. Но, даже если и не настоящую, а лишь её подобие, всё равно, потеря и этого случайного прикосновения казалась невосполнимой, и приводила в ужас размышлениями о том, что должен был переживать бедный Луи, не получая должного ответа на своё чувство! Во всех собственных поступках видела теперь герцогиня одну чёрствую эгоистичность, и, если хвалила себя, то только за то, что подарила мужу сыновей. Всё остальное тонуло в потоках самобичевания.