Сергей Саканский - Mi Lucha

Генрих хитро посмотрел на Гитлера:

– В прекрасной Франции Сальвадоре остался вовсе не по своей воле.

– Ага, понимаю: приказ! Ведь вы все не просто так, а солдаты свободы.

– Скорее, мы – призраки. Призраки свободы, друг мой… А Сальвадоре пришлось ликвидировать, – вздохнул Генрих. – К нашему всеобщему прискорбию, он оказался гомосексуалистом.

– Ну и что? – Гитлер удивленно уставился на Генриха, слишком удивленно, потому что, благодаря странному взаимопониманию, которое установилось между ними за эти дни, он уже понял, что здесь имелось в виду…

– Все очень просто, – сказал Генрих скучным голосом. – Не далее как вчера товарищ Лучо издал Указ о том, что все гомосексуалисты планеты Земля подлежат уничтожению. Первым в этом списке стал именно наш друг и соратник, наш неугомонный Сальвадоре: вес около трехсот фунтов, рост два метра и двадцать семь сантиметров. Когда его волокли по песчаному пляжу, он царапался и кусался. Косые лучи заходящего солнца с нежностью золотили верхушки сосен… Был в Польше один художник, еврей, который любил живописать европейский лес. Эван Шишкинд, кажется, его звали… Так вот, друг мой, он все свои сосны изображал именно золотыми.

Гитлер ясно представил себе эту картину, мгновенно отметив, как именно он сам смешал бы краски, и содрогнулся.

– Это сделал я… – прошептал он.

– Не стоит благодарности. Товарищ Лучо следит за каждым твоим движением из глубокой своей темноты. Этот пустяковый Указ – первый подарок персонально тебе, так сказать, художнику от художника…

– Но я же просто… Это было всего несколько слов… Я не имел в виду…

– Но ведь ты сломал черепаховый нож. Тогда, давным-давно, в парижском кафе… Вспомни: В его руках был черепаховый нож для бумаги, которым здесь разрезали салфетки. Гитлер неуклюже вывернул его, и хрупкая кость сломалась… Разве этот жест можно было истолковать как-то иначе? Черепаховый нож – фаллический символ в руках прославленного живописца. Фаллос был сломлен, и Новый Закон вступил в силу. И мы не просто ликвидируем гомиков, а приносим их в жертву, в уникальный дар нашей солнцеподобной Гуммиараби, богине плодородия и материнства, поскольку мужеложство и деторождение несовместимы. Это зрелище, скажу я тебе! Чем-то напоминает милое японское харакири – своей точностью, быстротой действия. Гомика ставят перед портретом товарища Лучо. У гомика сразу встает хуй. С обеих сторон к гомику подходят два исполнителя, распевая сладкозвучные гимны. Гремит музыка, барабанная дробь. Зрители замирают в религиозном экстазе. Один исполнитель отсекает гомику фаллос, другой быстро, пока еще длится эрекция, вставляет его гомику в жопу, без вазелина. После ритуала зрителям предоставляют шикарный обед – профитроли с жареным луком, чхеботльь и галиглуфус с красным соусом, с томатами, паприкой и капелькой крови из ануса жертвы. Это безумно вкусно! В завершении все пьют мате, а прикрепленный художник рисует на портрете товарища Лучо пикантную бороду, в стиле Льва Троцкого. Кровью, конечно.

– Меня раздражают его портреты, – помолчав, сказал Гитлер. – На этой чертовой лодке, кажется, нет ни одного места, откуда бы не было видно оттопыренное ухо или выпученный глаз вашего несчастного товарища. Даже в мемориальных ликах этих Кцальь да Тьпульь я узнаю его нахохлившуюся рожу.

Генрих не спеша прожевал довольно крупный цхетрпопль, проглотил, вытер салфеткой рот.

– Ты будешь удивлен, милый Адольф, но это делается не только по причине культа. Реальность – это не совсем то, что мы думаем, и я бы даже сказал – совсем не то.

– Ну да, я подозреваю, что реальный облик товарища Лучо далек от его помпезного изображения. На самом деле, он маленький и рябой, как Сталин, а его высокий лоб значительно ниже и круче.

– Ты мыслишь в правильном направлении, – похвалил Генрих, – если, конечно, относиться к товарищу Лучо как к диктатору и вождю. Разумеется, такие уроды, как Иосиф Сталин или Кршмншчанд Ганди, прежде всего, заботятся о собственных портретах, для чего и нанимают армию посредственных живописцев. Но товарищ Лучо не просто вождь, он сам – художник.

– И что? – усмехнулся Гитлер. – Товарищ Лучо сам пишет свои портреты?

– Товарищ Лучо не стремится приукрасить тот облик, который предъявляется публике. Он поступил иначе: сам изменил свое лицо.

– Пластическая операция?

– Именно.

– А на всех ваших сборищах и шествиях мы видим его доппельгангера?

– Множество доппельгангеров. Целый взвод двойников в составе подразделения GG. Более того: интеллектуальный и духовный облик товарища Лучо производят несколько научных институтов, где трудятся лучшие умы человечества.

– Но зачем? И что же тогда делает на своем высоком посту этот человек? Да и существует ли он на самом деле?

– И да, и нет. Что можно сказать о том, кто построил новую реальность, а сам из нее устранился? Он просто живет. Путешествует. Инкогнито, как ревизор. Общается с многими людьми на разных континентах. Иногда пишет картины, иногда сочиняет музыку. Лепит скульптуры. Играет в солдатиков.

– В солдатиков… – Гитлер вспомнил стол с оловянными солдатиками, вспомнил закрытую дверь таинственной каюты, вспомнил те минуты, когда его повернули лицом к стене, когда что-то прошло мимо, за спиной, обдав его холодом и ветром, и запахом … Вне всякого сомнения – товарищ Лучо находится совсем близко – здесь, на этом корабле!

Засыпая в ту ночь, Гитлер пытался вспомнить Мицу, свою Мицу, отделить ее от другой, той, что появилась в шестнадцатом году: проститутка из Гамбурга, которая прожила с ним десять лет, следила за ним все эти годы, манипулировала им, как тряпичной куклой, каждую неделю отправляла шифрованные донесения в канцелярию GG, получала какие-то инструкции… Грязная шлюха, волею случая ставшая профессиональной разведчицей – другой имидж, другие доходы…

Однажды они были на вечеринке у друзей, в районе Александр-плац. Это было в первый год их совместной жизни, летом 1915-го, и с ним, несомненно, была подлинная Мица.

Квартира располагалась в верхнем этаже, лестница из прихожей вела прямо на чердак. Гитлер увлек Мицу на крышу, ему хотелось посмотреть на старый город – в сизых летних сумерках, в бледном золоте молодой луны… Мица набросилась на него, жадно всосалась ему в рот…

Гитлер не хотел ее. Сейчас он отдал бы все, чтобы вернуть эти минуты. Он отстранил ее, прекрасно зная, что вечером заведет часы, нырнет под одеяло, нащупает ее прохладное бедро… Он бы исполнил любые ее прихоти, бросил ее на черепицу этой красной крыши, скрипучей, нагретой за день… Мица опустилась на колени, стала расстегивать его брюки. Подвергаясь унизительной французской любви, Гитлер тихо сплюнул в сторону и стал делать то, для чего и вышел на крышу – он смотрел на старый город – в сизых летних сумерках, в бледном золоте молодой луны…