Владимир Романовский - Польское Наследство

Светила луна. Попивая воду из кружки, Гостемил стоял у калитки, разглядывая освещенные лунным светом хибарки. Потянув носом воздух, он обнаружил, что пахнет здесь странно. В легком ветерке наличествовал непонятный, неприятный запах. Гостемил решил пройтись вдоль реки – местные называли ее Пахучка, и, очевидно, не зря.

Пройдя две аржи вдоль Пахучки, Гостемил обнаружил что-то вроде плеши – овального пространства, глинянного пустыря среди травы. Неприятный запах усилился. Неожиданно под ногой хлюпнуло. Гостемил остановился, наклонился, и потрогал землю. Какая-то слизь. Он рассмотрел пальцы – в лунном свете отчетливо видна была пленка слизи, маслянистая, темного цвета. Гостемил понюхал пальцы и поморщился. Дойдя до реки, он окунул в нее руку, затем потер ее о прибрежную глину, и опять окунул. Слизь сходила нехотя, запах остался.

Нафта, понял Гостемил, она же нефт, она же по-латыни петролеум, то бишь – масло из камня. Неприятной этой субстанцией египтяне конопатили крыши и стены во время оно, а греки топили печи. И легендарный «греческий огонь» – в нем она тоже, конечно же, присутствует. Зловещая субстанция. Черная Грязь – так называют это селение. Понятно, почему Свистун селектировал себе это место для резиденствования. Непривычному человеку здесь не по себе.

Где-то вдалеке раздался свист. Гостемил поднял голову. Свист повторился, из другой точки – протяжный, с трелями, замысловатый.

Перекликаются разбойнички, подумал Гостемил. Надо бы вернутся, беды бы не вышло. Впрочем, Черную Грязь они вряд ли станут грабить – скорее даже подкармливают ее, иначе откуда в такой глуши такие богатые дома. Наверное, просто возвещают начало деловой ночи. Свист вместо боевого рога.

И он вернулся обратно.

К утру, отдохнувший, умытый (при доме оказалась замечательная баня, и вообще в доме было много замечательного – резная печь, выложенная странным камнем, чуть ли не мрамором, частью серебряная утварь, богатые парчи, занавеси, полированные стены – а хозяин, когда его спросили, чем он занимается в жизни, ответил уклончиво «Разным») – умытый Гостемил велел Нимроду, когда Ширин проснется, передать ей, что болярин вернется скорее всего к вечеру. Затем он подробно расспросил Селезня, как проехать к Семидубу. Селезень порывался сопровождать и показывать дорогу. Пришлось стукнуть его по лбу. И тогда он в подробностях рассказал – как.

Вскочив на коня, Гостемил поехал вдоль Пахучки, нашел обещанный Селезнем порог, переправился, рысью пролетел две аржи, и резко осадил коня перед топью. Топь неприятно булькала и пахла. Не очень надежного вида насыпь пересекала ее вдоль – Сраный Мост. Гостемил попробовал ехать по насыпи верхом, но конь то и дело оступался. Гостемил спешился, взял коня под узцы, поправил сверд у бедра, оглядел себя – какие-то капли попали на сленгкаппу, противные, ну да леший с ними – и стал продвигаться вперед по насыпи. Утреннее солнце освещало болото, гундосили лягушки, рябила жижа.

Гостемил поскользнулся и чуть было не съехал с насыпи в противное зеленовато-коричневое месиво. И, кажется, потянул себе слегка спину. Вот ведь незадача! Возрастное это. Сухожилия теряют былую эластичность. Да и свир я давеча пил – вот тебе и причина. Нельзя мне пить свир! Оно и в молодости не шибко прилично выглядит – сидит с виду обстоятельный мужчина, а пьет гадость. А уж в старости тем более нельзя. Правда также и то, что в такую рань разъезжать по болотам – тоже не признак цивилизованности.

Плутарх, Плутарх, подумал Гостемил с упреком. Какая же ты сволочь зажравшаяся греческая! Вольно тебе было – сидеть безвыходно в деревушке замшелой, хоть и теплой, а писать о походах да сражениях. А сам бы попробовал – по болотам, нафтой пахнущим. Не жарило тебя солнце в пустыне, не вымораживал горный ветер разум твой, не шло лицо волдырями от укуса какой-нибудь экзотической мошки. Не натирало в паху от седла, не саднили ссадины, не ныли старые раны, не травился ты гнилой едой, не хлебал нечистую воду. А великие мира сего – сами к тебе приезжали. И взятки, небось, давали, говоря интимно – если понравится мне описание предков моих, да и меня самого – ежели к слову придется – то буду я тебе, брат Плутарх, нехристь лохматый, страсть, как благодарен. В виде той же суммы, либо большей.

Конь фыркнул. Гостемил обернулся и строго на него посмотрел.

– Ты чего? – спросил он. – Чего тебе-то надо? Я-то – понятное дело, я от рождения брезглив. А ты? Лошади брезгливыми не бывают. Коты – бывают, люди бывают, а лошадям все равно, чем кругом пахнет. Ну что ты ресницами расхлопался? Самосознания у тебя все равно ведь нет, не задаешься ты вопросами вселенскими даже в Снепелицу. А у меня вот, вишь ты, конь, дети есть, оказывается. И я до сих пор еще не понял, что я должен по этому поводу делать. Пороть их вроде бы поздно. Э! Позволь, конь, позволь – ведь они ж, дети мои, некрещеные! Это непорядок. Надо бы. С Ширин, думаю, легко получится – после двух-трех недель в Киеве. А вот Шахин … Шахин – убежденный человек. Его в детстве часто обижали, и он часто обижал в ответ – и детским еще умом нашел всему этому оправдание. Бедный парень. Страшнейший задира. Это у него от Зибы – задиристая была, веселая.

Он вспомнил Зибу – как она ему улыбалась из окна украдкой, в Венеции, где жила временно с мужем и еще двумя женами того же мужа. И как заговорила с ним – на ломаном греческом, из окна. Бабушка Зибы гречанка была. И как они обменялись – он снизу, она со второго уровня – глупейшими, но милыми шутками. И как она переместилась на первый уровень, и встала у окна, но в тени, чтобы со страды видно не было, а Гостемил прислонился спиной к стене, возле окна, делая вид, что отдыхает – дабы не вызывать подозрений. А потом она начала к нему липнуть, что для Гостемила было внове. Он хоть и был красивый мужчина, женщины его побаивались. А потом она, Зиба, попросила его, Гостемила, раздобыть ей венецианский женский наряд. Он купил ей наряд и вечером, когда стемнело, передал ей сверток. Она повозилась, примеривая, переоделась венецианкой, и вылезла к нему через окно. И они всю ночь гуляли по городу, и никто не обращал на них внимания – ну разве что как на эффектную пару – огромный импозантный северянин и высокая, стройная южанка, возможно с примесью сарацинских кровей. (И женщины стали заглядываться на Гостемила уже в открытую, поскольку красивая женщина рядом – печать одобрения, и Гостемилу было смешно и хотелось их спросить – а что ж раньше, где ж вы были, в чем были не очень уверены?). На вторую ночь они посетили единственную оставшуюся в городе римскую баню, открытую круглые сутки. Зиба прятала глаза, а Гостемил рычал на прислугу, чтобы их оставили в покое. В этой же бане они стали в ту ночь любовниками. Зиба с оливковой кожей, длинными черными волосами, длинными ресницами, стройная, высокая, казалась Гостемилу женщиной из сказки. И, нарушив одну, он собирался нарушить и другую Заповедь – за прелюбодеянием последовало бы неминуемо присвоение чужой жены. А сколько жен бывает у фатимидов – не наше дело, не так ли, жена – она жена и есть. Но Гостемил тянул, не хотел уезжать из Венеции, да к тому ж опасался, что, перестав быть запретным плодом, Зиба потеряет очарование – и еще четыре дня ничего не предпринимал, дрожа, как мальчишка (это в тридцать четыре года!), перед каждым свиданием. А на пятый день муж Зибы увез ее и остальных жен домой. Гостемил собирался ехать и искать Зибу – но так и не поехал.