Марина Алиева - Жанна дАрк из рода Валуа

По счастью, дофин почему-то тоже не горел желанием видеть при себе опального герцога. Сделав неопределённый жест плечами, Шарль, довольно небрежно, пообещал и герцогине-матушке, и Ла Тремую, рассмотреть этот вопрос позже.

– Отчего же не теперь? – поинтересовалась герцогиня.

Она вновь ощутила в своих руках полноценную власть и была уверена, что, вместе с ней, вернула и своё влияние на Шарля. Но сам дофин был уверен в обратном.

– Я поступаю, как король, матушка, – ответил он, почти насмешливо. – Что-то в моём сердце противится возвращению Ришемона, а сердцу своему я склонен верить, потому что недавно, наконец, осознал, что именно через него Господь помогает мне в принятии решений.

Ла Тремуй злорадно усмехнулся. А мадам Иоланда, немного подумав, поспешила к себе в покои, где, среди всех её прочих фрейлин, прилежно занималась шитьем недавно прибывшая ко двору совсем юная Аньез Сорель 19.

Девушка была красива, как ангел, хотя и очень бедна. Герцогиня, желая помочь её семье, собиралась отослать мадемуазель ко двору своей невестки – Изабеллы Лотарингской. Но сейчас, глядя в это свежее лицо, мадам Иоланда подумала, что красота юной Аньез – чем чёрт не шутит – могла пока пригодиться и здесь.

– Приготовьтесь, моя милая, – сказала она, – с этого дня основной вашей обязанностью будет забота о его величестве. Я хочу, чтобы вы появлялись везде, где будет появляться он, и радовали его глаза безупречным внешним видом и красотой.

На поднятом к герцогине лице, весьма уже разумной, мадемуазель Аньес чётко обозначился невысказанный вопрос.

– Да…, – помедлив, произнесла мадам Иоланда. – Если понадобится, то – да.

* * *

В Домреми была спешно отправлена целая экспедиция по сбору сведений о Жанне, которую возглавил…

Впрочем, никому действительно не было дела до того, что возглавил эту экспедицию секретарь мадам Иоланды. Как не было дела и до свидетельств, заверенных священниками Домреми и Грю, о том, что девушка чрезвычайно набожна и благочестиво воспитана. Последнее обстоятельство должно было волновать комиссию, и только. А при дворе гораздо больший интерес вызвало появление братьев Жанны – Пьера и Жана, которые, по словам секретаря герцогини, якобы, не смогли усидеть дома и выразили горячее желание сражаться за своего короля под знаменем Девы.

«Воссоединение семьи» произошло при большом скоплении любопытных придворных, и кое-кто обратил внимание на то, что братья обнимали сестру довольно скованно, да и выглядели они какими-то совершенно сбитыми с толку.

– А чего вы хотели? – пожала плечами мадам Иоланда, обменявшись взглядом с секретарем – хмурым наблюдателем возвышающимся за спинами братьев – после чего он тут же увел Пьера и Жана. – Эти двое обычные крестьяне. Вряд ли они удостаивались приёма даже в Вокулёрском замке, а здесь, всё-таки, королевский двор. Господь с ними не говорил, как с их сестрой, вот они и растерялись.

– Но зачем их привезли?!

– Как раз затем, чтобы на фоне этой обычности, вся необычность Девы стала особенно видна… Разве все вы не заметили контраста?

Придворные закивали, а герцогиня величаво двинулась сквозь толпу придворных, на ходу, мимоходом, обронив так, чтобы слышно было всем:

– А то у нас тут всё сомневаются и сомневаются…

Сомневался, естественно, Ла Тремуй.

Раздражённый всеобщим «помешательством на этой крестьянке» он не упускал случая вставить какое-нибудь едкое замечание в любой разговор, касающийся Девы. Но только осторожно, подбирая слова, чтобы, в случае чего, сослаться перед дофином на неправильное их толкование, и, втайне надеясь, что его ядовитые замечания дофин, всё же услышит.

Но дофин, упоённый новыми ощущениями, ничего «против» ни видеть, ни слышать не хотел. Зато однажды услышала сама Жанна.

Она как раз возвращалась к себе после очередного заседания комиссии, и прошла достаточно близко от того места, где Ла Тремуй говорил кому-то:

– Это дитя, возможно, не понимает, что пасти ягнят и управляться с армией не одно и то же.

Девушка резко остановилась.

– Я не только пасла ягнят, – сказала она громко. – Не имея слуг, я ещё и сама выметала из дома всякий мусор.

– Тогда, может быть, вам следует дать метлу вместо меча? – насмешливо развел руками Ла Тремуй.

– Не вы, сударь, дали мне меч. Не вам менять его на метлу…

На это министру ответить уже было нечем… Хуже того – все вокруг засмеялись!

Меч Карла Великого, найденный, по указанию Девы, за алтарём церкви во Фьербуа, был привезён совсем недавно в Тур, где ковались её доспехи, и вызвал оторопь при дворе, став настоящим знамением, в основном, для военных.

Армия начала разрастаться словно по волшебству!

Люди шли и шли, влекомые Чудом, верой и надеждой.

Из уст в уста передавалась невероятная история о том, как совершенно ржавый меч, едва ли не сам собой очистился от ржавчины, когда к нему прикоснулись. Он, будто бы, засиял неземным светом, когда им взмахнули. А в более поздних пересказах вообще вызвал в церкви целый гудящий вихрь, в котором священники отчётливо услышали суровый голос самого Мартелла, призывающий ныне живущих спасти Францию!

– С нами Бог! – кричали солдаты, подбрасывая в воздух шапки.

Они азартно начищали доспехи и оружие, сочиняли во славу Девы целые гимны и дождаться не могли дня, когда она наденет свои белые латы, возьмёт в руки стяг и поведёт их на Орлеан, к победе и славе!

Наблюдая за всем этим, Ла Тремуй испытывал презрительную досаду и новое, совершенно раздражающее его бессилие…

Слабая догадка, что мелькнула в последнем разговоре с мадам Иоландой, так ни во что и не разрослась. Уж очень невероятной она казалась. Поэтому министр благоразумно решил прекратить пока свои выпады против Жанны и, по возможности, избегать общения с ней, чтобы снова не вышло какого-нибудь конфуза. Однако, присматриваясь ко всем и ко всему взором, особенно обострившимся в этой неблагоприятной для него ситуации, Ла Тремуй внезапно обнаружил, что девушку, почти так же, как и он, избегает ещё один человек. И был это не кто-нибудь, а сама герцогиня Анжуйская!

* * *

При своём откровенном и страстном желании сделать всё возможное и невозможное, лишь бы Жанну признали подлинной Божьей посланницей, самой девушки мадам Иоланда, действительно, будто бы, сторонилась. Не явно. Но всякий раз, когда необходимость сводила их в одной комнате, герцогиня словно застывала. Её лицо, и без того, не самое живое и открытое, делалось похожим на маску, а взгляд холодел с поспешностью, заметив которую однажды, отец Паскерель надолго задумался. А вечером того же дня, перед отходом ко сну, вдруг сказал, обращаясь к исповеднику из Мэна, с которым делил комнату: