Марина Алиева - Жанна дАрк из рода Валуа

И, не дожидаясь ответа, величаво двинулась к выходу.

– Само собой, я предоставлю это вам, – процедил Ла Тремуй сквозь зубы.

Старый замок прихорашивался и суетился, как многодетная жена, ожидающая мужа из долгого загула с уже надоевшей любовницей. Обветшалые стены, которые слишком контрастировали с новыми достройками, кокетливо прикрылись голубыми полотнищами с гербами Пуатье; пробившаяся кое-где на камнях мшистая поросль была заботливо счищена и свежие следы соскобов походили на пятна белил, неумело нанесённых на постаревшее лицо. Зато королевские лилии, добавленные стенам замка после смерти безумного короля, сияли свежей побелкой, символизируя чистоту и непорочность Лотарингской Девы, ради которой в Пуатье вернулся весь двор.

Когда-то именно здесь Генри Короткая Мантия пленил свою жену Алиенору Аквитанскую. И многим, считавшим, именно эту королеву единственной губительницей Франции, представлялось очень символичным, что из Пуатье начнёт свой путь Дева-Спасительница.

В положительных результатах проверки при дворе не сомневались, потому что прекрасно знали – вера дофина в Жанну не мимолётный каприз. Так что теперь, чуть только заходил о ней разговор, никто уже не рыскал глазами по сторонам в поисках одобрения или неодобрения со стороны кого-то, стоящего ближе к трону. Все точно знали – Деву следует почитать, поэтому многие лишь восторженно закатывали глаза. А прислуга и жители окрестных деревень вообще считали, что проверка Божьей посланницы это всего лишь необходимый ритуал, вроде молебнов, совершаемых перед ответственными сражениями.

«…Она просто дожидается, когда ей скуют доспехи…», «…она ждёт, когда соберётся армия, и все рыцари должным образом примут святое причастие…», «…она передаёт Божье послание, потому так много священников съехалось…», – шептались между собой крестьяне, которым обо всём рассказывали ремесленники, в свою очередь узнававшие новости от замковой прислуги.

Дева волновала всех. И, может быть впервые, то, что происходило при дворе, так живо отзывалось там, где в другое время просто покорно принимались на веру все резоны высшей власти. Жанна как будто протянула связующую нить через пропасть, разделявшую два мира – вассалов и их сюзеренов – и по этой нити живым весенним током пульсировала идея всеобщего объединения – идея нации, восстающей за свои права. Так что перешёптывания крестьян, узнававших новости через десятые руки, были не просто искажённым отголоском событий, происходящих при дворе. Пока шло разбирательство, Жанне, на самом деле, ковали доспехи, которые дофин повелел сделать «белыми», поэтому их полировали особым образом, а это требовало времени. Для неё – неслыханное дело даже в отношении дворянина! – готовили собственное знамя, рисунок которого, по слухам, она сделала сама под руководством отца Паскереля. И военачальники собирали войска для нового удара по англичанам, засевшим в Орлеане, и священники, собранные в комиссию – может быть, единственные, кто ещё считал своим долгом сомневаться, (если, конечно, не брать в расчёт Ла Тремуя и его сторонников, ряды которых заметно поредели) – не столько экзаменовали Жанну, сколько получали от неё урок за уроком.

При дворе, как анекдот, смаковали некоторые вопросы, которые задавались Деве.

– Вы слышали, говорят де Сеген пытался её подловить и спросил, на каком языке Господь изъявил ей свою волю?

– А она что?

– Вы же знаете Сегена – он упрямо говорит на своём лимузенском наречии, да и на нём бормочет так, что половины слов не разобрать. Вот она и ответила: «На лучшем, чем у вас»…

– Ха-ха-ха…

– А монсеньор Эмери? Слышали, он спрашивал, зачем нужны солдаты, если Господь и так желает Франции победу?

– Ей Богу, спросили бы меня – я не знал бы что ответить…

– А она даже не задумалась! «Солдаты, – говорит, – будут сражаться во славу Божию, и он дарует им победу»… Не удивлюсь, если Эмери теперь засядет за трактат. Что-то на тему: «Богословские споры о грани между действием Божьей милости и мирскими средствами»…

– Припоминаю, Монмут всё говорил, что его войско состоит из солдат Бога…

– Забудьте!

– Монмут не был Девой…

– И плохо кончил!

– Ха-ха…

– А правда, что от неё требовали какого-нибудь знамения?

– Да. И, вроде, она даже ногой топнула. «Я, – говорит, – сюда пришла не знамения являть. Отправьте меня в Орлеан, и я покажу вам знамение, ради которого была сюда послана!»…

Среди всеобщего воодушевления как-то не бросалось в глаза то, что вокруг дофина и Жанны постепенно вырос довольно плотный круг людей, служивших, в былые времена, герцогу Анжуйскому или всецело преданных мадам Иоланде. Старшим советником вдруг стал горячий сторонник герцогини Пьер де Брезе, который открыто опирался на поддержку своего друга – финансиста Жака де Кёра. А тот, в свою очередь, с высоты положения, обусловленного недюжинным состоянием, позволявшим субсидировать набираемые войска вместе с мадам Иоландой, никогда не скрывал презрения к «некоторым выскочкам», под которыми подразумевался, в первую очередь, вполне конкретный человек.

Свитой Девы руководил Пьер де Бове – бывший знаменосец герцога Анжуйского. На должность инспектора королевской артиллерии, без особого шума, назначили Пьера Бессоно, чей отец долгое время служил стольником в Анжу, а сам он готовился стать управляющим при третьем Анжуйском герцоге… Гийом де Беллье, чья жена заботилась о Жанне, надев доспехи, последовал за ней в Пуатье, временно сложив с себя обязанности губернатора Шинона, и готов был вызвать на поединок всякого, кто в его присутствии осмеливался сомневаться в том, что Дева подлинная посланница Господа! Поговаривали, будто своей губернаторской должностью он был обязан герцогине Анжуйской, но, кому какое дело? Вон, братья де Бурбон ей ничем не обязаны, а изъявили готовность сражаться с Девой одними из первых и как-то сразу вошли в ближний круг дофина, оттеснив недавних сторонников Ла Тремуя. Злые языки, правда, шептали, что им кое-что обещано, и, в частности, почётное пэрство на коронации – якобы, Луи де Бурбон заменит герцога Гиеньского 18, и, якобы, обещано это было той же герцогиней. Однако, коронация, будет ли, нет ли? – (в конце концов, все в это верят, но…, согласитесь, господа, всё так странно…), а братья уже сейчас готовы в огонь и в воду!

Ходили слухи, что вот-вот пошлют за Артюром Ришемоном, возвращения которого герцогиня добивалась, ничуть не скрывая своих устремлений. Но тут воспротивился Ла Тремуй. Он и без того терял позицию за позицией, злясь и понимая, что поделать пока ничего не может. Но в вопросе по Ришемону упёрся всем, чем мог, потому что этот последний бастион, (учитывая «любезности», оказанные когда-то Ла Тремуем мессиру Артюру), он намеревался защищать, как собственную жизнь!