Наталья Болдырева - У обелиска (сборник)

– Здесь ничего не сможет расти еще семьдесят лет! – качают они головами. – Здесь нет жизни. – И больше не приходят, оставив меня в одиночестве. Небо не принимает проклятых, и люди меня тоже не замечают. Саваном снега укрывает небо землю, которую я сожгла. Снегом, холодным, как слова учителя. Белый снег падает на черноту.

Я очень, очень хочу жить. Хочу, чтоб меня увидели! Когда сходит снег, снова приходят люди. И кто-то вдруг кричит:

– Смотрите, зеленый росток!

Они смотрят на меня как на чудо и улыбаются.

Дальше были и солнце, и ветер, и дождь, зеленые веера и серебристые бусы. Много-много раз. Приходили разные люди и улыбались, и удивлялись, и привыкли. Однажды меня обнял человек, которого я помню, человек с седыми волосами и разноцветными глазами…

Когда я проснулась, то точно помнила, что разноглазый человек – тот самый, который мучает меня второй день на работе. Но сегодня у меня выходной, и я рада, что все странные вещи меня не коснутся хотя бы в этот день. Надеюсь, что старик уедет и все закончится.

После полудня я поехала на набережную Сунгари, в Парк Сталина. Мне нравится там гулять. Я смотрю, как дети купаются в желтой речной воде, и мне весело слышать их визг. Лодки с туристами отплывают от пристани к Солнечному острову. Пахнет свежестью и приправами. На площади перед фонтанами старики и подростки запускают воздушных змеев. У всей страны – рабочий день, потому змеев в небе немного. Я покупаю мороженое и смотрю на «Двух стрижей» в небе. Мы с папой тоже такого запускали в Хэйхэ. Я несколько минут смотрю, как бумажные птицы кувыркаются в воздухе, и, доев мороженое, набираю номер родителей.

Мама рада меня слышать, она спрашивает, ела ли я сегодня, хорошо ли чувствую себя, как моя работа и когда я приеду домой хоть на недельку. Мама меня очень любит, я знаю. Мы болтаем, как подружки. И я спрашиваю: «Не было ли у нас родственницы Ли Сяо?»

– Почему ты спросила, доченька? – Мама удивилась.

– Встретила на работе одного русского старика. Он все время называет меня Ли Сяо. Он такой старый, что мог знать еще твою бабушку! – Я засмеялась, а мама – нет.

– У моей бабушки была сестра мужа с таким именем, – сказала она, помолчав. – Она жила в России в детстве, потом в Харбине, а потом мы о ней ничего не знаем. Но ей было бы уже сто лет, наверное. И ты же знаешь, в Поднебесной много Ли Сяо, а для русских мы все на одно лицо. – Только сейчас мама засмеялась.

Мама права – быть Ли Сяо в Китае, все равно что совсем не иметь имени. И я совсем успокоилась и по-думала, не поехать ли покормить оленей и белок на Солнечный остров. Все ночные кошмары исчезают в солнечных лучах.

– Цай Сяо Ся, – окликнул меня чей-то голос. Нет, не все кошмары разгоняет утро.

– Цай Сяо Ся, вы сами сказали, что ничто в мире не случайно! – Старый человек с разноцветными глазами снова встал рядом со мной. Люди проходили вокруг и смотрели без внимания – у всех свои дела. Старик держал за ручку небольшой чемодан на колесиках. – Простите, что причинял вам беспокойство эти два дня. Сегодня вечером я уезжаю из Харбина и вряд ли вернусь – моя жизнь подошла к закату. Найти и поблагодарить ту, которая изменила мою жизнь, а потом спасла, было одной из последних моих целей. Но я не нашел ее, хоть искал много лет, всеми способами, доступными людям, и даже больше.

Он замолчал, устремив взгляд на желтые воды Сунгари. Там расписная лодка с головой дракона на носу отходила от пристани. Люди в белых рубашках и женщины с зонтиками от солнца ехали на прогулку. Свой зонтик я забыла сегодня, а жаль – припекало сильно. Сейчас я понимаю, что могла бы просто зевнуть и уйти. Старик обиделся бы, ушел и стал бы историей, которой я могла бы пугать непослушных внуков. Но мне стало интересно и немножко жалко его. Он же все равно уезжает сегодня. Я поняла: он хотел, чтобы я послушала.

– Лаоши, – сказала я тогда, – давайте присядем, ведь ваш рассказ будет, наверное, долгим.

– Мой мандаринский слишком плох, чтобы все рассказать, – повторил он свою обычную фразу. Я почувствовала, что он очень рад тому, что я не ушла. – Дай мне руку, Цай Сяо Ся, и больше не нужно будет слов.

Я испугалась. В прошлый раз он заколдовал меня, когда прикоснулся. Если он снова так сделает, а потом уедет, то я могу остаться с почерневшей рукой навсегда: найдется ли в Поднебесной колдун, который снимет чары заморского дьявола?

– Ваш мандаринский очень хорош, – ответила я, и старик понял мой страх и изменился в лице. Вот тогда я поверила, что ему уже очень много лет. Я протянула ему свою руку ладонью вверх. И он накрыл ее своей, темной, сухой, с возрастными пятнами. Дотронулся, как положил монетку, и я услышала паровозный гудок…

Тиии-тааааааа, чуф-чуф-чуф-чуф – и поезд промчался мимо! Обдал жаром, охватил ветром, оглушил, рассмешил! Самый лучший звук на свете – это паровозный гудок, а потом еще вагончики стучат! А Гришка Ефремов еще и гвоздь на рельсы положил – будет ножик. Был круглый гвоздь – стал плоский нож, горяченький после ста колесных пар! Ай да Гришка, ай да молодец! Пацану без ножика – никуда! Это третий уже будет: один в кармане, один запасной, а на этот у Марика-очкарика Гриня жилку вощеную для удочки и новое грузило выменяет – вся рыба на Асташке будет наша! Мамка поворчит, что чистить много, но потом ухи наварит, пирожков с рыбой настряпает! У Грини уже слюнки потекли при воспоминании о мамкиной ухе. А уж Мурзя с Жулькой как довольны будут: сначала обожрутся, а потом ластиться начнут. Ох, скорей бы поезд уже прошел!

И счастливый десятилетний малец в выцветшей бурой рубахе, явно перешитой из чьей-то большой, полез по насыпи вверх, пачкаясь о битум. Школьные дружки остались внизу. На толстых, чуть гудящих рельсах, блестящих на солнце, ждал его новенький самодельный ножичек. Да вот не дождался ножик Гриньку: только поравнялась пацанячья макушка с рельсами, только высунул малец нос над сизой щебенкой – глядь, а ножик уже в руках у другого. Маленького, тощенького лысого пацанчика. На стриженой башке у него только челка густая, черная. Сам в робе черной – штаны да куртка, но ведь не наш – ни вокзальный, ни завокзальный, ни забурхановский. Чужой.

– Эй, ножик отдал! – рявкнул Гриня. Чужак чуть присел, как заяц, на Ефремова зыркнул узкими глазками – и как сиганет вниз по насыпи. Гриня – за ним! Обидно: ножик сперли, жилки не видать, и ладно б свои, а то чучело какое-то узкоглазое! Понаехали тут на наши ножики!

– Стой, стой, гад! – крикнул Гриня. Он даже не думал – знал точно: пацаны за ним рванут.

Чужак бежал быстро, но, видно, дороги не знал – поперся через заросший кочкарник, да там и грохнулся с размаху. Гриня на секунду потерял его черную рубаху из виду. Ясно, что к Китайской слободке бежал, она как раз за распадочком. Гришка Ефремов уже и скорость сбавил, и ножик готов был простить – без взрослых не полезет сам в тот район. Но…