Наталья Болдырева - У обелиска (сборник)

Степан почти покачнулся в строю – так, что оглянулись с боков и кто-то ругнулся шепотом: «С ума сошел, пить столько?» Вспомнил светящийся прямоугольник перед собой – узкий, но яркий, сияющий цветами неба и земли, что мелькают снизу и с боков, когда маневр самолета заворачивает мир в спираль. И потом все меняется, и ты видишь тот же самолет сбоку и тут же спереди, как он проносится почти через тебя. Этот же, твой – но на самом деле чужой, вражеский самолет, с квадратными крестами на плоскостях и фюзеляже, раскрашенный желтым и черным. «Мессер». Ох, это что же… Ему что, приснилось, что он фашист ?

Лейтенант ухватился за сердце, почти потеряв контроль над собой. Произошедшее ночью вспомнилось ярко и в таких деталях, что это уже не было похоже на сон. Он вроде бы находился в своей комнате московской квартиры, только за окном было темнее, чем обычно бывает летом, когда открыты все окна. Не было слышно соседей, молчала радиоточка – значит, точно ночь – но за столом горела одна яркая лампа на много свечей, дающая ослепительно-белый свет в узком конусе. Стол тоже был непривычный: сделанный не прямоугольником, квадратом или, наконец, овалом, как обеденный в богатых домах, – а треугольником с округлым вырезом. На нем и стоял светящийся прямоугольник в черной окантовке, и с него летел рев мотора, стук и треск коротких очередей. Там же лежали рядом тонкие провода, и прямо из выкрашенной в желто-оранжевый цвет деревянной столешницы торчала рукоятка управления. Черная, блестящая, с непривычными выступами по бокам, но с гашетками и кнопками, поэтому узнаешь сразу. И еще стояла глиняная кружка с карандашами и разноцветными самописками – единственная понятная вещь в этом столбе света. И крик в ушах, крик ужаса, от которого он тогда проснулся.

– Степа! Степ!

Его трясли за плечи, ребята заглядывали в глаза. Кто-то помог отойти вбок и сесть под ствол здоровенного дерева, шумевшего листвой и мешавшего смотреть вверх, а он все никак не мог прийти в себя. Помогла вода, кружку с которой подтащили с оборванной цепочкой – видимо, так, от «штаба», было быстрее, чем от столовой.

– Обморок, – четко и зло сказал комэска, голос которого Степан узнал как первый знакомый голос за эти минуты непонятного провала. – Бля, самое время.

Командир полка что-то гавкнул спереди, затем натурально зарычал без слов. Все тут же бросили лейтенанта Приходько и построились снова, спинами к нему. Майор разъяснил боевую задачу полку на день. Доходило до Степана через слово, но он все равно уловил главное: ничего не изменилось, полк держит небо над левым флангом фронта – Прохоровкой, Обоянью, Ивней. С рассвета – прикрытие авиаразведчиков, затем весь день прикрытие бомбоштурмовых ударов 4-й гвардейской ШАД по наступающим колоннам немецко-фашистских войск. Непосредственное прикрытие, ударно-сковывающее прикрытие. И «работа в интересах наземных войск» – перехват всего, что немцы поднимут в воздух, чтобы продавить вкопанные в землю по грудь, огрызающиеся смертоносным огнем, истекающие кровью, гнущиеся, но не сдающиеся «пояса» оборонительных позиций Воронежского фронта.

Земле было трудно. Немцы наращивали силы своих ударов непрерывно, с легкостью маневрируя на поле боя громадными массами бронетехники и мотопехоты. Это были опытные вояки, отточившие тактику взаимодействия родов войск за годы побед. Но теперь фронты заставляли их платить кровью и горелым железом за каждый взятый километр. Перекопанной воронками, насквозь прошитой осколками родной, драгоценной русской земли.

– Враг будет разбит! Победа будет за нами! – закончил комполка словами товарища Сталина, разрубая воздух ладонью, тяжелой, как лопасть винта истребителя. К этому моменту Степан снова стоял в строю. Ребята поддерживали его плечами, с двух сторон, и ноги он расставил широко в стороны, не как положено по уставу, но стоял. Заняв свой неполный метр обороны на огромной дуге, протянувшейся от Малоархангельска и Гнильца к западу до Дмитриева-Льговского, Льгова, Рыльска и Коренево, и затем снова к востоку, до Вутово и Белгорода. За каждый из этих метров они все готовы были отдать жизнь. Украинец, русский, снова украинец, снова русский, и русский, и русский, и осетин, и караим, и татарин, и снова русские, украинцы и белорусы в ряд на много лиц, по расчету строя. И еврей Изька, горько плачущий сейчас над прикрытым госпитальной простыней пустым местом, оставшимся от его ноги, и легший в украинскую землю сибиряк Женька, и все они… Кому могло прийти в голову, что они станут чужими друг другу? Кому пришло в голову, что у них был хоть единый шанс выдержать удар страшнейшей военной машины в истории человечества поодиночке, не плечом к плечу? Какому общему их врагу?

– Что? – поглядел ему в лицо комэска.

– Товарищ капитан… Виноват… Я ничего уже…

– Летать можешь?

– Так точно…

– Уверен?

Ребята стояли группой: ни один не произнес ни слова. Капитан обернулся на топот ног.

– Ага, лікарка прокинулася з ранку… – лицо комэски было недобрым; растущего света уже хватало, чтобы это понять. – А скажи мені, добрий доктор: якого біса лейтенант Приходько на ногах не тримається? Із страху, або від втоми? Або від горілки?

– Виноват, товарищ капитан…

– Товарищ капитан, я не пил!

– Мовчи, дурна пташеня!

Степан на секунду онемел: «птенчиком» его не называли давно, многие годы. В Антраците так могла назвать его бабушка, но с тех пор электрик Метростроя Приходько с его ростом, шириной плеч и размером кулака не вызывал желания рискнуть ни у кого.

– Да он не ест который день ни шута, – подсказали сзади.

– Что? – повернулся на голос комэска, переспросив уже по-русски.

– Так и было, – подтвердил командир звена. – Я ему не мамка, конечно, но пять кружек компота днем и котлета вечером – это мало для такого большого.

– Большие быстрее слабеют, – вставил врач, до сих пор стоящий с напуганным лицом. Произошедшее могло обойтись ему дорого. – Им нужно есть гораздо больше! Ужин же хороший был! Ну, хоть шоколад ешь, если горячее в горло не лезет!

Он сунул Степану в руку плитку «Гвардейского». В сумке держал, что ли?

– И вот еще. – На этот раз врач достал из той же сумки два довольно крупных маслянистых шарика. – С утра это не дают, но чего уж. Водой запей!

Степан знал, что это такое. Взял, положил один в рот, разжевал горькую сладость ленд-лизовского «военного» шоколада, протолкнул в себя. Потом второй. Странно, но в голове от «колы» действительно чуть прояснилось, и он встал ровнее.

– Ладно, – задумчиво согласился капитан. Сам он был скорее щуплым, как Петр Гнидо, но про недостатки больших людей в общем знал, не вчера родился. – Посмотрю я на тебя. Погляну. Не вздумай мне тут… – он обернулся на группу молодых летчиков, стоящих вплотную друг к другу. – Так… Сержант Ефимов, ко мне!