Виктор Дубровский - Трое в подводной лодке, не считая собаки (СИ)

— Герасим, — окликнул его Костя, — ходи сюды.

Герасим подошёл и сдёрнул шапку, ожидая, чего же надо этим… непонятным. От непонятных всякого можно ожидать.

— На-ка, выпей пивка, — Костя протянул ему стакан, — да шапку не ломай. Садись.

Герасим осторожно пристроился на краешек лавки. Пригубил пива, потом выпил всё. Поставил осторожно стакан на стол. Костя налил ещё.

— Хорошо? — спросил он.

Герасим удовлетворённо загукал.

— Пей. Последний день гуляем. Скажи, ты можешь нас научить лошадь запрягать?

Герасим чуть не подавился пивом. В его голове никак не помещалась мысль, что кто-то не может запрячь лошадь. Костя правильно понял его мимику.

— Ну, так получилось. Там, где мы жили, не было лошадей.

Немой изобразил на лице недоумение. Как же люди живут без лошадей? Это что ж, есть места, где люди в дикости находятся? Но договорились. Вечером, немного времени потратить. Запрячь-распрячь.

— Вот и хорошо. Завтра, да?

Герасим помотал головой.

— Послезавтра?

— Гу-гу, — ответил мужик.

Подошла Анна Ефимовна, тяжело присела на лавку. Герасим снова вскочил.

— Иди, наколи дров на завтра, — приказала хозяйка, — и можешь идти.

Герасим ушёл, а Анна Ефимовна сказала:

— Не балуйте мне мужиков, а то на шею сядут. Вы что-то хотели от него? Так надо было сказать, я бы приказала.

— Так эта… — промычал Костя.

— Безлошадный он. Весной лошадь околела, так я свою даю. Батюшка ругается, конечно. А у него трое детей, и все девки. Так отрабатывает, чем может. А не дать лошадь — совсем в разор войдёт. У меня и так… — она махнула рукой и тяжело вздохнула, — даст бог, может к весне купит себе.

Она ещё раз вздохнула и продолжила, видимо, всё-таки у неё в душе наболело, а поделиться, чиста по-бабьи, было не с кем.

— И так уже, не усадьба, а богадельня. Глашка вон…

— А с ней-то что? — удивился Саша. — Вроде, не криворука и не горбата?

— Глафира — разведёнка. Пустая баба, три года прожила со своим мужиком, да так и не затяжелела. К епископу во Владимир ездили, челобитную возили. Но дал всё-таки позволение на развод. Я и забрала её к себе, иначе жизни ей не будет. А так побаиваются трогать.

Может, она знала больше, чем сказала, но Саша опять подумал, что кое-какие вещи для селян являются очевидными, не нуждающимися в дополнительных пояснениях. И так выплывали какие-то странные, непонятные причины, из которых следовали такие же странные следствия.

— Ничего, Анна Ефимовна, — сказал Ярослав, — мы тут измышляем, не как время праздно провести, а чем снискать хлеб насущный. Всё будет хорошо.

— Ваши бы слова, да богу в уши. А вы? Что людям-то говорить из каких краёв прибыли? А то я всё про себя, да про себя.

— Всем говорить будем, что из Америки. Страна такая есть, за морем-акияном.

— И там православные живут? — удивилась Анна столь широкому ареалу распространения русских людей.

— И не только. Много язычников и дикарей. Есть и католики, и лютеране, есть даже индейцы, которые верят в таких богов, что… страсть одна. А земля там плодородная и родит богато, — Слава, видя поощряющую улыбку Анны Ефимовны, заливался соловьём.

Он так и нагородил бы сорок бочек арестантов, про грозных апачей, коварных навахо, добрых сиу и могикан-охотников, если бы не пришла Глашка и не поставила на стол крынку парного молока и несколько ломтей хлеба. Она тут же развесила уши, ожидая продолжения рассказа про диких аблизьян, разоряющих покосы, но Анна быстро её спровадила прочь.

— Поди-ка, набей тюфяки свежим сеном, неча тут, — энергично распорядилась она, — Спать сёдни в летней будешь, на сеновале Александр Николаевич ляжет. Константину Иванычу и Ярославу Карловичу в горенке постели.

— А отчего вы, Анна Ефимовна, решили, что мы из благородных? — Косте не терпелось прояснить кое-какие мутные моменты.

— А отчего ж? Чело у вас, сударь, ясное и чистое, лицо голое, руки ухоженные, на ногах ботфорты. Речь ваша учтива и ровна, крестьяне и посадские так не говорят. Одежды опять же.

— Хм. И то верно. Ну ладно. У нас ещё будет время наговориться. Надо старика проведать, таблетку дать. Как, кстати, его по отчеству?

— Ефим Григорьевич. Я тоже гляну.

Они поднялись из-за стола. Слава замешкался, а Саша прошептал ему в ухо:

— Анютка-то на тебя неровно дышит, Слав! Не теряй ориентиры. Смелость, быстрота и натиск! А какая крыша получится!

Слава чуть ли не оскорбился таким прагматическим подходом к женщине, но и… крыша. И, всё-таки, это было противно. Он, с такой предпосылкой, превращался бы в гнусного альфонса, а розовый куст любви оборачивался зарослями мерзкого меркантильного чертополоха. Стрела Амура, как говорится, не пронзала ещё его сердца. Не сказать, что он женского пола чурался, но всё было как-то так… Не по-настоящему. Поэтому встреча с Анной явилась для него сильнейшим потрясением. Он, в общем-то, и не знал в этот момент, что и делать, он же не Сашка, который играючись, без смущения, завлекал в койку любую мало-мальски смазливую девицу.

— Дурак ты, Санёк, — грустно ответил он, и пошёл вслед за Костей.

Санёк тоже догадался, что сморозил глупость. Однако он увидел Герасима, уже выходящего со двора, догнал его. Сунул ему в руки пакетик леденцов:

— Это дочкам. Пусть побалуются сластями.

Сунув сонному деду ещё одну капсулу лекарства, Костя пошёл прочь. Прижал в сенцах Глафиру к стене. Та охнула:

— Ох, барин, охальник!

Коленки у неё ослабли, чуть не сомлела. Костя погладил её по бедру, но сказал:

— Не пужайси. Солдат ребёнка не обидит. Дайка-ся мне шапку какую получше, потом верну.

Бейсболку защитного цвета с длинным козырьком он посчитал для села несколько авангардистской. Напялив на голову какой-то бесформенный колпак, отправился на рекогносцировку. Ещё не стемнело, так что можно ещё проверить пути отхода и тому подобные вещи. Где огороды, где заросли бурьяна, а где канавы. Однако никуда не дошёл. Увидел, как пацаны посреди улицы играют в чижа и засмотрелся. Потом не выдержал и подошёл к ним:

— Ну-ка, дай-ка мне биту.

На ту картину стали из-за плетней выглядывать селяне и усмехаться: «Чудит барин». Гогот парней постарше и звонкий смех девушек раздавался от околицы.

Анна в это время на кухне уговаривала Ванятку идти спать. Ванятка куксился, требовал всякого, то пить, то есть. Ярослав сказал:

— А иди-ка спать, Иван. Мамку не слушаешься, а тебе сказку не расскажу.

— Какую? Пло Ивана-дулака?

— Нет, про царя Салтана.

— Я про богатыя хочу!

— Всё равно не расскажу. Ты мамку не слушаешься, — добавил он, и вздохнул: «безотцовщина».

— Я буду слуфать. Рассказы' пло богатыя.

— Ты ложись, а я буду рассказывать.

Малой улёгся на кровать, а Слава речитативом начал: