София Мак-Дугалл - Граждане Рима

Клеомен помнил, как это было; за неделю до заявления о признании они чуть было открыто не поссорились по поводу того, считать ли Вария в живых. Отец практически неподвижно лежал в кресле и почти не обращал внимания на Клеомена; мать, напротив, бегала и мельтешила, без конца проливая слезы и в то же время яростно, безостановочно говоря, словно плакала вовсе не она.

— Посмотрите на него. Что они сделали с ним? — И, конечно, дальше началось; — Варий никогда бы не сделал ничего подобного. Они были так счастливы вместе. И, даже если и не были бы, никогда, никогда.

Разумеется, Клеомен слышал такого рода вещи и прежде и подумал, что почти немыслимо, чтобы мать говорила что-нибудь другое, к тому же он знал, что не следует обращать внимания на фотографию Вария с Гемеллой, которую она ему тыкала. У Вария на лице было написано, что натура у него нервная, неустойчивая, Гемеллу он представлял себе почти такой же; да, конечно, думал он, возможно, они и любят друг друга, но наверняка почти каждый день бьют посуду. Но на фотографии они выглядели иначе; рядышком, в саду, в достаточно условной супружеской позе, но в их облике сквозил такой глубокий мир и покой, что даже в официальной фотографии чувствовался некий трепет, некая теплота. Это ничего не значило, кроме того, что мать Вария права, по дальновизору Варий выглядел плохо — хуже, чем когда Клеомен видел его в последний раз.

Он надеялся, что Варий хоть немного рассказал родителям о том, что случилось и что он собирается делать, но — нет. С родителями Гемеллы Клеомен тоже разговаривал, и ее мать мрачно сказала:

— Вот так — думаешь, что знаешь человека… — И, вся дрожа, уткнулась взглядом в колени, между тем как нескладная младшая дочь с несчастным видом продолжала биться над домашним заданием. Отец же, напротив, воскликнул:

— Нет, нет, это какая-то ошибка! Зачем ему сознаваться в том, чего он не делал? Он говорил со мной. Я бы наверняка знал.

— Откуда тебе знать, — сказала жена сквозь зубы. — Ты же сам сказал, что он еле языком ворочал.

— Я бы наверняка знал, — настойчиво повторил Паулиний.

Клеомен вернулся в участок, не вполне уверенный, что ему действительно удалось что-то выведать, и понимая, что теперь придется как-то отчитываться за пропущенную встречу. Участок располагался вокруг площади, и Клеомен увидел возле входа для посетителей и дальше, по дороге к камерам, множество тарахтящих фургонов, по всей видимости вернувшихся после церемонии на Форуме. Отзвуки кипевших страстей еще не достигли его корпуса, и он, жалко озираясь, прокрался вверх по лестнице к себе в офис. Его секретарша Антония мигом нырнула в дверь с криком:

— Марк Новий только что был на Форуме! — И Клеомен, хлопая глазами, застыл на месте, словно поперхнувшись вопросом:

— Что? — прежде чем ринуться вслед за Антонией в главный офис, где стоял дальновизор.

Ему повезло больше, чем Уне и Сулиену: коллеги записали трансляцию. Клеомен сел и прокрутил запись несколько раз, дабы увериться, что правильно расслышал Антонию. В данный момент он просто не мог делать ничего иного, ослепленный яростью и недоверием. Все верно, подумал он и встал, но никак не мог сразу сообразить, как далеко заведет его эта вспышка гнева. Он безуспешно попытался связаться с Ренатом, уже практически уверенный, что от Лавиния проку не будет. В конце концов он снова поехал в тюрьму, словно только для того, чтобы его вдвойне взбесило, когда его опять завернули. Он вернулся обратно, чтобы услышать — на несколько часов раньше, чем весь остальной мир, — о состоянии Марка, как раз перед тем как Лавиний вызвал его наверх, в свой кабинет.

Лицо Лавиния было бледно и потно от гнева.

— Может, объяснишь, зачем ты пытался связаться через мою голову с Ренатом? Надеюсь, сможешь.

Клеомен был уже слишком зол, чтобы ответить униженным, виноватым голосом, как того хотел Лавиний.

— Почему меня не пускают к Варию?

— Потому что незачем тебя к нему пускать. У тебя сотня человек и важное дело, на которое тебе плевать, мало того — ты и меня под монастырь подвел. Никак не пойму, зачем я только доверил тебе этот пост.

— Когда его выпустят? Теперь ясно как день, что дело придется закрыть.

— И ведь я не раз тебя предупреждал, но ты сознательно не хотел меня слушать…

— Так закрываем мы дело или нет? Теперь двух мнений быть не может.

Лавиний кисло посмотрел на него, но сказал:

— Торопишься. Он все еще единственный главный подозреваемый в убийстве.

— Как можно теперь подозревать его в убийстве?

— Его жена мертва на все сто. Алиби — коту под хвост, ты сам это доказал.

— Ладно, но теперь у нас есть еще один свидетель, самый факт существования которого делает признание, мягко говоря, странным, сударь. Свидетеля, который настаивает, что Варий не убийца.

— Есть другие варианты? А то что-то мне твой тон не нравится.

Клеомен посмотрел на Лавиния и неожиданно почувствовал легкую дрожь. Впервые за всю их беседу он слегка сгорбился, как того требовало положение, словно извиняясь, потупил глаза и ничего не ответил.

Лавиния это слегка смягчило, и он снизошел до объяснений:

— Возможно, люди, которые допрашивали его, зашли слишком далеко. Должно быть, он решил, что мы хотим услышать от него именно это. Это еще не означает, что весь огород, который он нагородил, неправда. Вполне вероятно, он намеревался или пытался убить Марка Новия, который, боюсь, лепечет что-то бессвязное. Кажется, он думает, что все в мире, кроме Вария, хотят убить его, включая людей, попросту несуществующих. Я сам слышал от преторианцев. Он разговаривает со стенами и предметами. Настоящая трагедия. Я, конечно, не врач, но вспомни сам, что случилось, и вдруг такое предательство…

Клеомен выслушал только первую часть сказанного Лавинием, но тщательно обдумал ее, как будто в словах начальника в любой момент могло вспыхнуть, высветиться иное, более сложное значение. Наконец он спросил спокойным, но охрипшим от волнения голосом:

— Признание, полученное под пыткой?

— Ну, хватит, хватит. Такое только в книжках бывает. Я не сказал «под пыткой».

— Тогда что же…

Лавиний слегка постучал пальцами по столу, словно пытаясь устало втолковать докучному, непонятливому ребенку и без того до предела разжеванный смысл своих слов, и произнес:

— Я сказал: по мере возможности. Применить. Более жесткие меры.

Клеомен тоже успел подумать об этом и резонно спросил:

— Что это значит?

Какое-то время Лавиний молчал. Наконец заметил:

— К подследственным. Но если окажется, что преступнику, для того чтобы выйти на свободу, достаточно всего лишь сделать ложное признание…

— Но он римский гражданин, мы не можем… кстати, как насчет сластей?