София Мак-Дугалл - Граждане Рима

Случилось, что, когда мы шли в молитвенный дом, встретилась нам одна служанка, одержимая духом прорицательным, которая через прорицание доставляла большой доход господам своим.

Родителей Марка бальзамировали восемь дней, но, хотя глаза их были закрыты, а раны не видны, они не были похожи на спящих, как то изначально предполагалось. Сосуды их забили воском, и при дневном свете они, казалось, желтовато просвечивали под густым слоем грима. Воздух был сладким и вязким от ладана, который успешно скрывал запах снадобий, позволявших поддерживать ткани влажными. И все же Марк чуял этот запах. Седина исчезла из каштановых волос отца, а губы матери подкрасили охрой, которой она никогда не пользовалась при жизни, хотя теперь было видно, что она ей к лицу. Оба выглядели мирно, как искусственные фрукты.

По всем улицам с крыш и верхних этажей свешивались длинные черные знамена, но над Лео и Клодией свет пульсировал, фокусируясь в тысячах линз, между мраморными и зеркальными стенами базилик и посеребренными плитами храма Сатурна, и пронзительным лучом устремлялся на восток, отражаясь от стеклянной кровли Колизея. Но ослепительно блистающие здания и статуи, казалось, глубоко увязли в месиве тяжело бредущих людей в черных одеждах. На взгляд сверху здания и люди были похожи на единый застывший ковровый узор — настолько плотно были заполнены улицы и настолько неподвижными они казались. Стоило расчистить дорогу для процессии на Священном Пути — толпа неумолимо смыкалась за ней, как чернила, заходящие в поршень.

Не все в толпе были римлянами или даже просто италийцами: на протяжении восьми дней они стекались отовсюду, из самых отдаленных уголков империи — из Мексики, Индии, Готии, Гетулии, — стараясь добраться как можно скорее, торгуясь за цены с перевозчиками, выискивая подешевле постой в Риме, так что теперь чувствовали себя вправе нахлынуть, как приливная волна. И вот Лео и Клодия лежали в самом средоточии этого скопища, перед рострой, как бы в широком заливе, обрамленном людьми, а на пустой площадке свет выхватывал рассыпанные розовые лепестки, которые все еще светились, белые, как морские раковины. От этой безлюдной сердцевины, в оцеплении которой стояли преторианцы, толпа растеклась, насколько хватал глаз, окружив Колизей и другие форумы, вплоть до самого Пантеона. Эти люди просто хотели знать, что находятся где-то поблизости от происходящего, хотя видеть они могли только экраны дальновизоров, расставленные повсюду.

Стоя на ростре, Марк Новий Фаустус Лео посмотрел вниз, в камеры. Ему приходилось косить, отводя взгляд от слепящих прожекторов, и он был в достаточной степени Новием, а стало быть, и актером, чтобы на какую-то грешную долю секунды подумать: народу может показаться, что он смаргивает слезу. Он тут же испытал неприязнь к себе и постарался забыть, что подобная мысль могла прийти ему в голову.

Ему не удавалось отделаться от неприятного ощущения неловкости, вызванной тем, как плохо он держит речь. Выступление, которое он зачитывал, принадлежало перу одного из наемных сочинителей дяди, и он всего лишь раз удосужился его пролистать. Он собирался проделать все лучшим образом и даже поклялся себе, что выучит текст наизусть, но время шло, а он так и не притронулся к рукописи. Теперь он видел, что между строк сквозил трогательный, препинающийся юношеский лепет. Он чувствовал места, где следовало бы запнуться, где слезы должны были помешать ему говорить, где голос должен был предательски дрогнуть, но он продолжал все так же невыразительно читать о присущем отцу чувстве самоотречения и патриотизма. Он озвучивал речь плохо именно потому, что делал это недостаточно плохо.

— Три вещи мой отец любил больше собственной жизни, — сказал он. — Мою мать, меня, но прежде всего свою страну.

Раздался медленно нараставший гром аплодисментов, кто-то рыдал, но Марк продолжал читать как ни в чем не бывало. Плакальщики пропустили кое-что из того, что он сказал дальше, но это было более или менее то же самое. Марк почувствовал легкий приступ дурноты, не в последнюю очередь потому, что отец никогда не стал бы говорить так о себе, да и вообще ни о ком; он написал бы речь сам, и каждая произнесенная фраза была бы взвешенной, рассчитанной и неотразимо искренней. Марк продолжал, уже почти монотонно, поражаясь тому, какая скорбь написана на лицах плакальщиков и сколь многие из толпящихся внизу не могут сдержать слез. Нет, не все эти слезы льются по его родителям, решил он. Наверное, они оплакивают самих себя, даже не сознавая этого. Тогда почему у всех такой несчастный вид? Две женщины пытались прорваться через оцепление: хорошенькая девушка, ненамного старше его самого, склонившая голову на плечо матери. Они держали поникшие синие цветы, тесно прижались друг к другу и захлебывались такими рыданиями, что Марк подумал, как при этом еще можно дышать. Что-то в них встревожило его, и, хотя он и продолжал читать, он чувствовал, что при взгляде на них смысл слов, которые он произносит, начинает от него ускользать. У него возникло чувство, будто они самозванно вторглись в его глаза и легкие, выплакали все оставленные им про запас слезы.

«Бедный мальчик, бедный мальчик!» — крикнул ему кто-то, когда вместе с дядей и двоюродными братом и сестрой он возглавлял процессию, двигавшуюся по улицам Рима. Он никому не давал повода кричать ничего подобного, сосредоточившись исключительно на том, чтобы шагать в ногу с дядей и кузенами — Друзом и Макарией. Стоило ему отвлечься, как он тут же слышал жалостливый хор женских и детских голосов, видел белые лепестки, устилавшие его дорогу, золотой венок на похоронных дрогах родителей. Он бесстрастно удивлялся тому, как много меланхолического великолепия удалось извлечь за столь малое время — какие-то восемь дней! Кому-то явно пришлось хорошенько потрудиться.

Он несколько собрался с духом, когда подошел к разделу речи, где говорилось о матери, не без возбуждения ожидая, пройдет ли наконец овладевшее им сонное чувство скуки.