София Мак-Дугалл - Граждане Рима

И вот Уна, полуприкрыв глаза, слилась с ним, как холодная вода с теплой. Медленно, колеблясь, стараясь унять собственную дрожь, но она все-таки овладела им. Распространяясь внутри его вглубь и вширь, пока не увидела каждую его частицу так ясно, словно у нее была тысяча глаз.

Катера, шепот Уны, прижавшейся к сырой стене, безотчетно шевелящей губами. Кресты. Утро.

Наполовину всплывшая в памяти песня ускользнула, вытесненная неожиданно возникшими в сознании мужчины катерами у пристани, но тут же мысль его совершила крутой вираж — он вспомнил о лодке, которой владела его семья, когда он был ребенком, затем о неудачном пикнике на холодном берегу, когда все они о чем-то ожесточенно спорили, затем о чем-то вроде торта, который они ели, — как бишь его? — затем о еде, которая лежит у него в буфете дома, и, наконец, о том, как он хотел бы сейчас оказаться у себя на кухне перед тем, как лечь спать.

Уна терпеливо выжидала, позволяя мысленной нити разматываться самой по себе, слушая вновь зазвучавшую песню, а затем попыталась снова. Катера. Казнь.

На этот раз он с готовностью последовал за мыслью, не обращая внимания на приставучую песенку. Казнь. Уна была ошеломлена и разнервничалась, испытывая острую жалость к заключенным. Нет, этого ей вовсе не хотелось видеть, поэтому она направила мысли мужчины в другое русло, оказывая на него едва ощутимый нажим: «Какой катер?» — настойчиво твердила она. Какой катер отправляется? И тут она увидела то, что, как ей показалось, было нужно: мужчина колебался между двумя номерами — три и четыре, и появилось название — «Навсикая». Не успев образоваться, слово распалось на составные части, и слоги завертелись, складываясь в бессмысленные сочетания: на-кая, аки-сав, на-вся-кий.

Уна не стала дожидаться, пока слово сформируется вновь. Она опрометью бросилась обратно, к себе, вздыхая и яростно растирая лицо, словно стараясь стряхнуть с себя личность мужчины, как грязь. Она чувствовала себя замаравшейся, ее мутило. Она терпеть не могла делать то, чем только что занималась, терпеть не могла растворяться в других, остатки «я» которых потом прилипали к ней, но больше всего она ненавидела присущие им гнусности и не могла не замечать их. Бессознательно она издала хрипящий горловой звук, походивший на рыдание, и бросилась бежать.

Но даже пульсация отвращения, гнавшая ее вперед, не могла ослабить железной хватки ее замысла. Поэтому она резко остановилась, ухватившись за ограждение вдоль реки, как якорями впившись ладонями в мокрый металл. Как хорошо было находиться хотя бы не так близко к военному пункту. Уна посмотрела на блестевшую внизу темную воду и не успела даже подумать, как взлетела в воздух и перемахнула через ограду. Затем она на мгновение застыла в нерешительности, упираясь в бетонный край парапета одними пятками и по-прежнему цепко держась за ограждение. Она и без того чувствовала себя разбитой и измотанной; если она сейчас прыгнет, то остатки сил уйдут у нее на борьбу с водой, загрязненной химическими и прочими отбросами.

Хотя плоть ее содрогалась при мысли о том, что она собирается сделать, выбора не было: отступиться было немыслимо. Она подумала о корморане, взлетевшем с швартовочного столба, — значит, река достаточно чистая, чтобы в ней жила рыба. Стараясь подбодрить себя, она не расставалась с мыслью о птице, спокойно ныряющей за своей добычей. И вот Уна повернулась, покрепче ухватилась за ограждение и потихоньку опустилась в воды Темзы.

Она уже успела насквозь вымокнуть под дождем, поэтому река не показалась ей такой холодной, как она боялась. Куда хуже был густой бархатистый слой слякотной грязи, волнами накатывавшейся на нее, и исходившее от воды зловоние, освежившее в памяти запах пакгауза на пристани. Уна плыла медленно — черная тень на черной воде, — перебирая руками и ногами на глубине, чтобы не взбаламутить поверхность.

Достигнув пункта, она поплыла дальше и плыла до тех пор, пока пристань не оказалась между ней и зданием. Доплыв до пристани, она уцепилась кончиками пальцев за ее край и подняла из воды голову и плечи. Отсюда здание наблюдательного пункта казалось громоздким и неустойчивым, трап походил на странное толстое дуло наведенного на нее оружия. Как она и боялась, на задней двери пункта была укреплена камера, но Уна подумала, что ей ничего не угрожает, если она будет держаться в тени суденышек: там было так темно.

Она снова погрузилась в воду и поплыла вдоль ряда охранных паромов, держась как можно ближе к ним, чтобы прочесть названия и номера, написанные на бортах. На какое-то время она в нерешительности задержалась между двумя катерами: да, четвертый номер действительно назывался «Навсикая», но мужчина в пункте думал и о третьем номере тоже — вероятно, номер был важен сам по себе, а название прицепилось к нему, как водоросли к рыболовной леске. Оставалось лишь действовать наугад, поэтому Уна, потянувшись, ухватилась за планшир и одним рывком поднялась на палубу катера «Навсикая» со стороны, наиболее удаленной от пункта и камеры. Без особой надежды она потянула за ручку двери, ведущей к камерам, где содержались заключенные. Как она и ожидала, дверь была заперта. Пригнувшись, она проползла под капитанским мостиком к носу катера. Здесь она вздохнула и на секунду закрыла глаза. На лучшее она и не надеялась, но палуба была открытой со всех сторон и на ней не нашлось ни одного местечка, где можно было бы спрятаться. Здесь не было ничего, кроме большого стального ящика, где хранились газовые баллоны высотой фута четыре, встроенные в палубу, нескольких невысоких пластмассовых ванн, чье назначение осталось для нее непонятным.

Наконец она пробралась вперед и, втиснувшись между ящиком и мостиком, села там, неуклюже свернувшись, стараясь успокоить дрожь, охватившую все ее тело. Дождь понемногу стихал, но зато теперь в воздухе стал ощутим теплый запах ее мокрой кожи.

Не лучшее место, чтобы прятаться: единственное, на что она могла положиться, была ее способность отводить от себя, запутывать тянущиеся к ней ниточки внимания. Но Уну охватило состояние полного изнеможения, она насквозь пропиталась мыслями мужчины и зелеными водами Темзы.

Из-за смерти родителей Марка Сулиен прожил на пять дней дольше, однако наутро после похорон стража вывела его из тюремной камеры на борту корабля, стоявшего в устье Темзы, и пересадила на военный катер, направлявшийся в Лондон.

Должно быть, они уже знали его рост и размах рук, так что декорации были соответствующим образом подготовлены. Они привяжут его руки и ноги кожаными ремнями и будут затягивать их, пока кисти его рук безвольно не повиснут на металлической перекладине, а ноги тесно не прижмутся друг к другу. Тогда они нажмут выключатель сбоку креста, и три шипа выскочат из пазов, как три ключа, точно входящих в три замочные скважины, разрывая сплетение вен, пронзая главный нерв, придававший драгоценную чувствительность его пальцам, расщепляя кости ног, с силой вторгаясь в темноту плоти, чтобы снова выйти на свет, проколов мягкую, ранимую кожу. Затем гидравлический насос медленно поднимет стальной крест лицом к реке, слегка наклонив вперед, так, чтобы вес его тела пришелся на пробитые запястья, выворачивая суставы рук, не давая вздохнуть. Он мог провисеть так несколько дней, пытаясь одолеть крест, провожая взглядом снующие по Темзе баржи, перевозившие уголь, сахар и вино.