Барбара Прайтлер - Бесследно пропавшие… Психотерапевтическая работа с родственниками пропавших без вести

Я сознательно использую словосочетание «пропавшие без вести», поскольку в первые дни после катастрофы именно так называли жертв. Подобно тому, как это бывает при землетрясениях, всем было понятно, что огромное число людей погибло, но употребление слов «пропавшие без вести» сохраняло в родственниках надежду дольше, чем в нас самих, поддерживавших их в эти тяжелые первые дни.

Одна молодая женщина, потерявшая своего мужа, 13-го сентября говорила о том, какой он у нее сильный и спортивный, и что ему наверняка хватит сил продержаться и выжить. Когда я встретилась с ней спустя два дня, она уже потеряла надежду. Теперь она цеплялась за мысль, что он умер быстро и ему не пришлось страдать перед смертью.

Для служащих многих крупных фирм было создано прекрасное «безопасное пространство», которое описывается у Джудит Герман (Herman, 1992). Это был красивый зал, где люди могли побыть либо уединившись, либо среди других. Для многих присутствовавших, которые по большей части происходили из среднего класса, это было парадоксальным – банкетный зал одного из самых знаменитых отелей города, который был знаком только по фотографиям в газетах или из телепередач о приемах для высшего общества, стал теперь местом их собственного отчаяния и скорби. В это помещение не было доступа журналистам, что давало близким пропавших людей возможность побыть в тишине и покое. Те же, кто хотели предать свои истории гласности, имели для этого достаточно возможностей в других местах.

Людям предоставлялась информация – поначалу согласно спискам. Но родственники жертв, особенно родители, ощущали информацию о возможных выплатах семьям как лишнюю нагрузку – на первом плане для них была потеря ребенка. Однако все же знать о выплатах было крайне важно для жен и детей, чтобы они смогли получить некоторую финансовую поддержку – по крайней мере, на ближайшие дни и недели. Осознав это, организаторы быстро создали такие места, где пострадавшие могли обратиться со своими вопросами к юристам, бухгалтерам и др.

Регулярными остались ежедневные обращения руководителей фирм или записи таких обращений и поминальные службы, проводившиеся представителями разных конфессий.

12-го сентября, т. е. на следующий день после катастрофы, организовывали и руководили импровизированным центром поддержки прежде всего сотрудники фирм, по чистой случайности не оказавшиеся накануне в офисе и поэтому выжившие. Большинство из них 13-го сентября сменили добровольцы Красного Креста, так как все очевиднее становилась их собственная травматизация: они начинали понимать, насколько близки были к смерти, и в то же время всем им пришлось теперь оплакивать коллег.

Психологов и психотерапевтов, предложивших свою помощь в качестве добровольцев, можно было узнать по оранжевым значкам. Однако психологическая помощь была организована плохо. В то время как моих французских коллег и меня 13-го сентября приняли с энтузиазмом (прежде всего благодаря нашему знанию языков), то уже 15-го консультантов было больше, чем родственников пропавших.

Непонятно было, какова должна быть и форма консультаций: так, групповая форма была отвергнута всеми, что было неудивительно в данных обстоятельствах. Такая форма имела бы смысл, если бы травма уже миновала, но люди столкнулись со страшной реальностью смерти, ужас для них не закончился.

Полин Босс (Boss, 2003) приняла приглашение профсоюзов несколько недель поработать с родственниками работников компании по управлению и уборке здания ВТЦ. Босс уже несколько лет работала в области непроясненных (неопределенных) потерь и критиковала попытки применять после терактов в Нью-Йорке готовые терапевтические модели:

«Когда такая неопределенность продолжается – может быть, всю жизнь, – нужно рассматривать это иначе, чем ПТСР, при котором травмирующее событие прошло, но остаются невольные воспоминания. Непроясненная потеря – это хроническая травма»

Интересно, что в первые дни после катастрофы предложением поговорить с психологом воспользовались в основном дальние родственники (дяди, двоюродные братья и сестры) и знакомые. Также к нему прибегли выжившие, которым удалось вовремя выбраться из здания, или те, которые в день катастрофы отсутствовали на работе.

Единственными, кто, пришел на мою первую психологическую консультацию в первый день, была пара, потерявшая сына. Мать когда-то уже проходила психотерапию и знала, чего ожидать от такого разговора. Трагедия этой семьи заключалась в том, что находившийся в тяжелой депрессии молодой человек время от времени высказывал мысли о суициде, и родители на протяжении многих лет жили в постоянном страхе за него. Тот факт, что сейчас, в возрасте двадцати шести лет, он стал жертвой теракта, приводит обоих родителей в смятение. Как бы то ни было, они были единственными из моих собеседников, кто уже 13-го сентября – спустя два дня после катастрофы – приняли смерть своего ребенка как реальность.

Уже вечером 11-го сентября пришли первые родственники с одинаково оформленными небольшими плакатами: в центре располагалась фотография пропавшего без вести человека. Под ней или над ней – его имя, название компании, этаж, на котором она находилась, и номер телефона или адрес родственников. В отеле, где мы работали, был офис, в котором родные могли бесплатно сделать такие листовки или плакаты. Целая стена в зале была заполнена такими плакатами, по сути, став мемориалом. Когда 15-го сентября нужно было покинуть этот зал и перейти в другой, все листовки были аккуратно перемещены в новое место.

Люди приходили к стене с плакатами, как к месту памяти: они находили здесь возможность для скорби и оплакивания близкого человека.

Так как – вопреки всем ожиданиям – рейс моего самолета в воскресенье 16-го сентября был отправлен по расписанию, я улетела обратно в Австрию. Чувство было противоречивое – у меня было ощущение, что я оставила людей в Нью-Йорке в беде, хотя прекрасно понимала, что там достаточно психологов и психотерапевтов. По сообщениям, которые я получала из Нью-Йорка в течение следующих недель, все громче становились упреки в адрес консультантов – будто те реагировали неправильно или даже вовсе не помогали.

Я думаю, что в ряде случаев эта критика была оправданна, – в конечном счете, многие из психологов еще не сталкивались с травматизированными людьми, а те, кто нашли подходы, пригодные в такой ситуации, могли применять их слишком жестко, чем оказывали на людей излишнее давление.

Но в целом, думаю, эта критика служила чем-то вроде выхода для человеческого отчаяния: так – в ситуации беспомощности – была найдена некая отдушина. Однако в первые дни было бы иллюзией ожидать от психологов чего-то большего, чем самая элементарная поддержка. И я убеждена, что то, что предлагалось, в общем, помогло родственникам лучше перенести первые тяжелые дни и принять потерю, хотя ничто, разумеется, не может полностью избавить человека от скорби и боли. Тяжелые обстоятельства неожиданной и насильственной смерти и одновременно с этим неизвестность того, что будет происходить дальше, служили дополнительными отягощающими факторами.