Олег Мазурин - Убить отступника

Голевский опешил.

– Да что ты, Федор, типун тебе на язык! Твои слова, голубчик, откровенно попахивают водочкой. Знай, я отсюда не уеду до тех пор, пока не докопаюсь до истины. Ты же меня прекрасно знаешь. Я никогда не останавливаюсь на полпути. Это долг чести – узнать, кто убил моего друга.

– Вот за это тебя и лишат жизни.

– Дурак ты, голубчик. Все это вздор, ерунда, чушь!

– Это не чушь, Голевский, это правда.

– Ладно, оставим это. Ты лучше расскажи мне о здешних декабристах. Кто они? Чем живут? Чем занимаются? Я их не всех знаю.

– Кто они и чем живут? Мы часто собираемся у братьев Рощиных, заводила – старший Рощин, Николай. Верховодит нашими пирушками.

– Николай Рощин?..

Голевский вспомнил этого человека. Как-то он приезжал в Санкт-Петербург на заседание Северного общества вместе с Пестелем. Рощин – бывший ротмистр Мариупольского гусарского полка. Говорят, лихой вояка, отличился при Бородино у Багратионовских флешей. К тому же заядлый дуэлянт, любимец женщин, легкий и живой собеседник.

– Николай – лучший танцор в городе, – рассказывал Мухин. – Любвеобилен. Ходит то к одной вдовушке, то к другой. Знает кучу анекдотов, любим в городе местным обществом. Душа компаний и светских вечеров. Обожает охотиться на таежных зверей и птиц. Порой уходит на охоту весьма надолго. По три-четыре дня он отсутствует, а то и неделю или две. Кузьмичев разрешает. Рощины – любимцы енисейского вице-губернатора, они какие-то его родственники. Николай имеет большое влияние здесь. По просьбе купцов и золотопромышленников занимается закупками хлеба и вина. Младший его брат Иван, бывший поручик того же полка, помогает ему в оном предприятии. Есть еще полковник Журавлев. Завтра я тебя с ними познакомлю.

Здешняя жизнь в чем-то схожа со столичной. Чиновники играют в карты, их жены обсуждают наряды, общество иногда танцует под скрипку, на святки играют в фанты, потешно наряжаются. Фортепиано только одно в городе, у исправника Гридинга, на инструменте играют его жена и дочь. Люди здесь премилые, добрые, хлебосольные. Все приглашают друг друга то на именины, то на крестины, на обед, на ужин. И всегда танцы, обильное щедрое угощение, всегда крепкая наливка к чаю. Я уже привыкаю к этой провинциальной жизни и нахожу в ней много прелестного… А, шут с этой местечковой жизнью, давайте-ка, любезный Александр Дмитриевич, лучше сходим на могилку Боташева. Взглянем на последний приют нашего задушевного друга, помянем раба Божьего, Михаила Николаевича. Только возьмем факел и лопату, надо могилку почистить: снегом наверняка занесло.

– Так уже темно, поздно.

– Возьмем факел. Только надень вместо твоей бесполезной для этих мест шинели этот прекрасный овчинный полушубок. Здесь тебе, милый друг Голевский, не Россия, а Сибирь – в одночасье околеешь.

– Благодарю за заботу, друг.

– Дарю. Носи на здоровье. После подарю тебе еще и валенки. Тоже ценная вещь.

Голевский надел полушубок. Мичман прихватил водку и чарки, Голевский – хлеб, Игнат – лопату и факелы. Пешком добрались до городского кладбища. Мухин указал Голевскому на две могилы с сосновыми крестами. На крестах имена «Боташев Михаил Николаевич. 1789–1831» и «Куприянова Екатерина Мефодьевна. 1803–1831». Голевский три раза перекрестился, коснулся могилы.

– Вот они, горемычные… – печально вздохнул мичман. – Это Миша… Приветствую тебя, Миша. А это Катерина. Здравствуй, Катюша.

– Упокой рабов Божьих, – добавил Голевский.

Друзья скорбно застыли у могил. Игнат перекрестился, воткнул в снег факел, взял лопату и расчистил надгробья от снега.

– Помянем, – предложил мичман и налил в кружки водки.

– Помянем, – согласился Голевский. – И ты, Игнат, давай с нами.

Налили и слуге. Выпили, как и положено, не чокаясь. А после еще раз…

А потом мичман так напоминался, что принялся орать во все горло:

– Я моряк, Голевский, моря-я-як! Понимаешь? Настоящий моряк! Я ходил на фрегате «Проворный» в Исландию, Англию, Францию, Гибралтар. Весь мир прошел! Левый галс! Правый! Эй, боцман! Сюда скорее!

Мухин схватил Голевского за ворот полушубка.

– Боцман! Это ты?!

– Успокойся, Федор! – Голевский крепко обнял Мухина, лишая его маневра.

Это мичману не понравилось.

– Не трогай меня! Я воевал, в конце концов! Я – герой Кульмского сражения! Слышишь, боцман! Отпусти меня! Я награжден черным крестом лично прусским королем Вильгельмом Вторым. Королем, понимаешь?! Я стоял в каре на Сенатской площади. Я – настоящий заговорщик! Я – мятежник! Я…

«Никак горячка у нашего героя, – отметил про себя Голевский. – Да, вот до чего докатился наш герой, подружившись в ссылке с ядреными напитками».

Мухин кричал, кричал, выпил еще чарку и через мгновение как стоял, так и рухнул столбом на снег. Распростерши объятья, раскинув ноги и закрыв глаза.

Голевский испугался: не расшибся ли боевой товарищ?

Да вроде нет. Голова цела, крови не видно, верно, лисья шапка смягчила удар. Капитан со слугой принялись поднимать Мухина, но тот не стоял на ногах и все время падал. Рядом проезжал какой-то мужик на санях. Остановился, помог поднять и забросить мичмана в сани. Отвезли невменяемого Мухина до избы, Голевский заплатил мужику, тот уехал. Голевский с Игнатом перенесли Мухина в дом и положили на кровать. Едва мичман очутился на постели, тут же захрапел.

– Умаялся, бедный, столько откушать, – сокрушался Игнат.

– Напился, – проворчала старуха-хозяйка. – Когда трезвый, то спокойный, молчаливый, а как напьется, сразу начинает куролесить. Сладу с ним нету.

Голевский промолчал. Он вышел во двор освежиться. Голова кружилась. Но почему-то на душе было весело. Ясное черное небо, крупные блестящие звезды, ярко-желтый месяц, пузатый как самовар. Дивная природа. Первый день в Белояре неплохо прошел, хотя и не без эксцессов.

На следующее утро Голевский побывал у Кузьмичева, а потом направил свои стопы к исправнику Тимофею Гридингу.

Гридинг когда-то служил комиссаром на военном корабле, заведовал всеми корабельными материалами и провизией. Поэтому когда он узнал, что вновь прибывший на поселение ссыльный Федор Мухин служил на флоте, то оказал ему радушный прием. Они сделались неразлучными товарищами. Они свободно ходили друг к другу в гости, бывало, и выпивали вместе. Исправник, как и мичман, тоже любил это дело. Правда, будучи человеком весьма набожным, не пропускавшим в праздники ни заутрени, ни обедни и щедро подававшим милостыню, он гневно, особенно по утрам, осуждал себя за губительную страсть к чарке и рьяно каялся. Порой он мог совладать со своим пороком и не пить неделями, но если пил, то пил до упора. Мичман сказал Голевскому, что с исправником можно иметь дело и что тот может оказать содействие в расследовании загадочного убийства Боташева. Вот поэтому капитан и пришел к исправнику.