В. Бирюк - Прыщ

Вдруг сбоку раздаётся грохот: высоченная поленница у забора начинает крениться и рушится. Из-за поднявшегося облаков древесной трухи и свалившегося снега появляется десяток парней. Красных от натуги и очень довольных собой. Требуют от девок поцелуев в награду за труды по организации разрухи. Те — хохочут, уворачиваются. Козёл выдаёт громко речитативом что-то молитвенно-матерное и снова припадает к своей дудке — начинает задавать темп пляске. В центре разворачивается два кольца хоровода — одно внутри другого. Раскручиваются с приплясом навстречу друг другу. А в самый центр выскакивает какая-то маленькая, но очень голосистая девчушка. И визжит что-то рэповое. Частушки пошли.

Вздёрнутый на мгновение подол солистки, мелькнувшие белые ягодицы однозначно определяет местонахождение упомянутого «окошка». Толпа хохочет. Кто-то валится с ног: «животики надорвали!». Цепочка кругов хороводов рвётся в нескольких местах, но остановить их уже невозможно: пока не напляшутся до упаду — будут скакать. Круги снова срастаются, через упавших перешагивают, те хватают пляшущих за ноги, заваливают рядом с собой в снег, но притоп, под козлиную дудку, идёт всё чётче, затягивающе. «Ноги сами в пляс идут!».

В русских народных сказках есть гусли-самогуды: сами заводятся, сами играют, сами поют, сами пляшут.

Всё верно, только здесь вместо гуслей — дудка, пляшут — гости, вместо гусляра — чёрный козёл:

Евгений Капустин красиво пишет:

И у меня душа… совсем…

Запахиваю посильнее свою драную маскарадную шубу. Здесь у меня мёрзнет не только душа. Ну что, Ванька, подсыл-душегуб? Давай спляшем? Хоть колени отогрею.

«Салоп», ухватив меня за рукав, тащит в обход хоровода, обходя барахтающиеся в снегу хохочущие парочки, трёх медведей с хомутами на шеях и кружками в руках, обсуждающих исконно-посконный вопрос: «ты меня уважаешь?», выползающего из под телеги мужичка, в одной рубахе и со спущенными штанами, ошалело вопящего: «иде я?! Иде?!»…

Несколько женщин и девушек, из обоза, с которым мы приехали, поднимаются впереди нас на центральное высокое крыльцо терема. Там толпятся орущие и приплясывающие слуги, которые открывают широкие двери, кланяются гостьям. Мы проскальзываем следом. Типа: сопровождающие лица, «и мы с ними». Здесь тоже накрыты столы — «покоем» в большом зале, куча поддатого, раскрасневшегося народа. Тоже пляшут и орут какие-то скоморохи в странно продранной одежде, в уродливых масках. Их оттесняют в сторону, и мы, в общей суете, толпе и толкотне, сдвигаемся влево. Вновь прибывшая группа гостей подходит к центральному столу, кланяется хозяевам. Впереди девушка в богатой шубейке.

Как-то она… непочтительно кланяется. В меня это крепко вбивали, я все оттенки «святорусских» поклонов помню. Такой кивок молодой девушки седатому мужчине, хозяину дому, городскому тысяцкому…

Эта странность привлекает моё внимание. Девушка запускает руку в поданный её спутницей мешочек и делает широкий жест сеятеля. Что-то дробью барабанит по столам, стенам, посуде, гостям. Второй мах идёт в мою сторону. Какой-то маленький камушек бьёт в лицо. Я хватаюсь за ушибленное место. И замираю.

Я знаю эту девушку! «Самая великая княжна», «девица всея Руси», Елена Ростиславовна.

У моих ног ползает «салоп» — он, как и многие гости, кинулся подбирать брусочки-куны — княжна серебром «щедровала». Она благожелательно улыбается гостям, скользя взором по картинке ползающих под столом и под лавками мужчин и женщин. Потом вдруг возвращается глазами назад. Ко мне. Узнала?! Вряд ли: темновато, далековато. Отдёргиваю руку, возвращаю назад сдвинутые с ушибленного места на лице пеньковые косички. Что-то начинает говорить хозяин дома, и она поворачивается туда. А меня дёргает за полу «салоп».

Опускаюсь на колени и мы, на четвереньках, ползём между приплясывающих ног гостей в сторону левого прохода из зала.

— Держи.

«Салоп» суёт мне здоровенное блюдо с пирожками и другое, поменьше, с кашей и мёдом — кутья. Хватает со стола у стены два кувшина и показывает головой:

— Туда.

Вот блин! И свистеть перестал! Но не надолго — подталкивает меня кувшинами в спину и шипит:

— Ссшибссче, ссшибссчее…

В помещениях темновато и дымно, где-то за спиной снова что-то истошное и непристойное, судя по взвизгивающим интонациям и взрывам хохота, орут скоморохи.

Шалман, господа! «Бой в Крыму — всё в дыму», «Гуляют — все!»…

Пробегаем через какую-то горницу, какие-то неосвещённые сени, в темноте стоит острый запах только что погашенных свечей, шумная возня на полу с пьяным женским хихиканьем. Дальше, дальше… За поворотом — лестница наверх. На нижней ступеньке сидит пригорюнившийся здоровенный парень. Подпёр щёку, меч вдоль боку, мисюрка на ухе, в глазах — безнадёжная тоска.

«Салоп» начинает хихикать, бормотать и приплясывать:

— Чё, и тебе твоя не дала? Они всссе…! Вот всссе они…! Ну и хрен ссс ними! На.

Суёт ошарашенному парню в руки кувшин, прихлёбывает из своего и командует мне:

— Чего встала? Велено сочиво отнесть — тащи. Бегом!

Хлопает меня по заднице так, что я с места перепрыгиваю через колено недоуменно растопырившегося на ступеньке стража. Взлетаю по лесенке, чуть не теряя сапоги, и слышу за спиной:

— Нет, ну какая! Ну, огонь! Одна беда — коссса пеньковая.

В первой же комнате к оконцу-душнику прильнули две служанки, одна оборачивается на звук моих шагов, но вторая дёргает её за рукав:

— Ты глянь, ты глянь! От же ж бесстыдник! От же чего делает! А скачет-то как…!

«Завцеха» тут — вряд ли…, «на диван» в персональных нынешних условиях… мечта о несбыточном.

Служанка, бегло оценив мой костюм и посуду в руках, машет рукой в сторону следующих дверей и прилипает к окошку.

Здесь тише, воздух чище, народу нет. Пробегаю анфиладу из нескольких полутёмных комнат. Площадка с лампадкой под иконкой. Дальше… свет, женские голоса, детский плач… Мне туда не надо.

Выполнять порученную миссию — убивать указанного младенца… Мне — не надо. Мне надо — выбраться. Труп младенца… абсолютно не коррелирует с моей целью. Моя цель — выбраться отсюда живым.