Валерий Пушков - Кто сеет ветер

Старый полуслепой Тан Сенузи за все это время не получил от компании ни одного талера, но продолжал упорно отстаивать свое право, надеясь на беспристрастие законов. Наль относился к исходу дела скептически, убеждая отца бросить напрасную трепку нервов и сил и не тратить последние гроши на судебную волокиту. Но старик твердо стоял на своем: законы не могут обманывать, справедливость восторжествует! В этой слепой детской вере бурильного мастера поддерживала его падчерица Эрна. Впрочем, старик никогда не считал ее падчерицей, любя как родную дочь.

Наль очень походил на сестру: почти тот же рост, та же крепкая грудь и неширокие плечи; тот же угловатый овал лица, решительный подбородок и маленький рот. Но если Эрна казалась почти вполне европейкой, то ее брат, несмотря на все сходство, был законченным представителем желтой расы. Длинный косой разрез его глаз, то оживленных, то очень задумчивых; широкий спокойный лоб и бугорки скул роднили его облик с наиболее удачными изображениями молодого Сидхархи Готамы, прозванного впоследствии Буддой. Во всяком случае, так показалось Ярцеву, любившему, делать экскурсы в далекое прошлое. Наль был бесспорно менее красив, чем сестра, но в его желто-смуглом лице и во взгляде было что-то свое, глубокое и устойчивое, делавшее его черты не менее значительными, чем подвижное и тонкое лицо Эрны…

Квартира старика Сенузи находилась в арабском квартале, в скромном одноэтажном доме, неподалеку от речки, делившей весь город на две равные части. Ярцев вначале жил в европейском квартале, снимая комнату у старой француженки, переселившейся на Яву из Кохинкины. Старушка ухаживала за ним как за сыном и очень обиделась и огорчилась, когда неблагодарный жилец неожиданно переселился в арабский квартал…

Ярцев стал в доме Сенузи своим человеком. Эрна и даже старик обращались теперь к нему за советами чаще, чем к Налю.

Разгромленное левое профдвижение к этому времени начало вновь оживать, руководимое индонезийской компартией, продолжавшей свою борьбу в условиях жесточайшего террора. Наль начал ходить на тайные собрания молодежи, в работу которых не посвящал ни сестру, ни русского друга.

Из института Эрне пришлось уйти раньше срока, так как плата за право учения была внезапно повышена почти вдвое, а злополучная тяжба отца с нефтяниками все еще продолжалась. На несчастного старика теперь нередко находили сомнения, и он начинал бояться, что пенсия может быть сведена до грошей. Но удар оказался еще тяжелее: решением сурабайского суда концессия «Мадо-Дьепон» освобождалась от всякой материальной ответственности. По показаниям управляющего, новые тросы в момент удара бадьи о трубу были бурильным мастером уже прикреплены, и он мог подать сигнал к спуску бадьи на землю, не дожидаясь, пока труба окончательно встанет на место. Говоря юридическим языком, Тан Сенузи пострадал не во время работы и не по вине нефтяной компании, а из-за собственной неосторожности.

Вернувшись после суда домой, мастер почувствовал себя плохо: дышать стало нечем, воздуха в груди не хватало. Он хотел лечь, покачнулся, приглушенно вскрикнул и упал без чувств на циновку, ударившись головой о ножку кровати. Эрна бросилась к отцу, но волнения старика уже кончились.

Часа через два вернулся с работы Наль. Оцепенело застыв, моргая влажными веками, он наклонился к трупу отца и долго смотрел в любимое сморщенное лицо, не говоря ни слова. Но к Эрне он повернулся внешне спокойным, и только бледные губы смятенно вздрагивали.

— Вот и умер отец, — сказал он тихо и грустно. — Не дождался хороших дней…

С этого времени Наль стал все чаще встречаться туземными рабочими Тандьонг-Перака, великолепного сурабайского порта, через который шла главная линия ввоза и вывоза всей Индонезии. Иногда к Налю ходил поздно вечером мадур [3] Мадури — одно из племен Индонезии. Сутомо, игравший, по слухам, крупную роль в «Сарекат Каум Буру» — объединении независимых профсоюзов, перешедшем после разгрома этой организации правительством на нелегальную подпольную работу.

Наль продолжал упорно работать над самообразованием, не отставая от сестры даже в изучении иностранных языков. Японский, благодаря матери, оба они знали с детства и потом продолжали в нем совершенствоваться, считая наполовину родным. Увлечение революционными идеями побудило Наля еще до поступления сестры в институт заняться самостоятельным изучением русского языка, который сначала давался ему с огромным трудом. Русское отделение Эрна выбрала исключительно под влиянием брата. Прежде она собиралась специализироваться в английском языке, но Наль убедил ее поступить на русское отделение и занимался по тем же учебникам, что и она, пользуясь в трудных случаях ее помощью и советами.

После смерти Тана Сенузи, когда Ярцев переехал к ним на квартиру и стал ежедневно практиковаться с ними обоими на своем родном языке, читая им вслух советские газеты, беседуя о прочитанном и исправляя ошибки в произношении и в построении фраз, знания их настолько возросли, что Эрна, которая к этому времени уже бросила институт и поступила на службу, надеялась сдать за весь курс института экстерном и получить диплом переводчицы.

Ярцев сближался с ней день ото дня все больше и больше. Их объединяла любовь к искусству. Они могли часами беседовать о Мопассане и Льве Толстом, о Бетховене и Чайковском. Ярцев был знатоком и тонким ценителем литературы и музыки, хотя сам, по его заверениям, не обладал никакими талантами. Бывать в его обществе стало для Эрны потребностью и удовольствием. Несколько раз они предпринимали совместные праздничные прогулки на соседние острова, а как-то даже поехали вместе в Дьокию осматривать развалины храма Боро-Будура, знаменитого памятника буддийского искусства восьмого века…

О своей прошлой жизни Ярцев никогда не рассказывал, предпочитая другие темы. И только однажды, во время воскресной прогулки на остров Мадуру, правило это было отчасти нарушено.

Случилось так, что в Банганалане, куда пароход прибыл в полдень, обоим захотелось позавтракать. Они зашли в один из тех ночных ресторанов, которые безлюдны и скромны днем и угрожающе шумны после полуночи. Ни воды, ни шербета не оказалось. Ярцев предложил выпить некрепкого виноградного вина.

В ресторане было тихо и сумрачно, шторы на окнах висели плотно опущенными, но этот дымчатый полумрак и прохлада нравились Ярцеву больше, чем яркий свет улицы, напоминая далекие картинки из прошлого.

— В Турции я слышал хорошую пословицу, — сказал он, неторопливо набивая трубку. — «После дневных забот приятно помолчать с другом за чашкой кофе…» А вот у русских больше в обычае поговорить за бокалом вина.