Валерий Пушков - Кто сеет ветер

Сумиэ взяла с полки томик стихов и села у изголовья, радуясь, что юноша еще не проснулся. Наль лежал без движения. Дыхание его было спокойно и ровно. Поросшее редкими черными волосами лицо с заострившимся подбородком и плоскими бугорками скул сделалось от болезни землисто-желтым. У глаз и на лбу мелкой сеткой лежали морщины.

«Как он похудел, подурнел!» — подумала Сумиэ и в то же время радостно ощутила, что эта мысль шла только от равнодушного взгляда, от каких-то поверхностных впечатлений, а чувствовала и думала она совсем по-другому. Конечно, она видела и морщинки, и худобу, и нездоровый цвет кожи, но все это воспринималось ею по-своему. Беспомощный, измученный юноша был для нее теперь еще ближе, роднее и даже красивее, чем прежде. Любовь помогала ей видеть глубже.

«Конечно, он выживет. Он должен выжить!» — думала она с надеждой и страхом, наклоняясь к его лицу.

— Сумико, ты здесь? — сказал он, открыв с усилием глаза, казавшиеся от лихорадки и худобы неестественно блестящими и большими.

— А, ты не спишь, — ответила она ласково, поправляя одеяло и прикасаясь попутно прохладной ладонью к его щеке. — Как себя чувствуешь сегодня?…

Осторожным и точным движением она поставила под рубашку градусник и, взглянув на часы, перелистнула страницу книги.

— Хочешь, почитаю стихи?

— Читай.

Сумиэ прочитала свою любимую танка!

— Нравится? — спросила с улыбкой. — Чувствуешь, как хорошо поэт передал свет и тишину лунной ночи?

Наль не ответил. Мысль его шла своими путями. Лицо оставалось серьезным и грустным. Девушке захотелось заставить его улыбнуться. Она опять перелистала страницы сборника и выбрала стихотворение Иосано Хироси, показавшееся ей самым веселым и бодрым. Поэт описывал весенний танец работниц на улице:

Часы показали без четверти десять. Сумиэ вынула градусник и, обрадовавшись значительному снижению температуры, решила прочитать вслух небольшой рассказ Акутакава Рюноскэ. Наль смотрел на нее, не вникая в смысл слов, слушая только голос, мелодичный и звонкий, как слушают оперу со скучным либретто — наслаждаясь звуками пенья и музыки и не следя за игрой на сцене.

— Сегодня шестнадцатое, — сказал он внезапно. — Газеты получены?

— Сейчас узнаю.

Она сходила наверх и принесла из комнаты Гото несколько номеров газет.

— Посмотри, о выборах ничего нет?

— Интересного ничего. Выборы, как ты знаешь, назначены на двадцатое.

— А что вообще пишут?

— Разное. Вот посмотри иллюстрацию. Это касается молодежи.

Она показала ему газетный рисунок, изображавший стоящую на распутье японскую девушку, перед которой вились три дороги: к бутылке с вином, к дымящемуся вулкану, в кратер которого, по словам корреспондента, за один год бросилось больше двухсот безработных интеллигентных девушек, и к коммунизму, изображенному в виде серпа и молота.

— У кого есть идея, есть вера в жизнь и людей, тот не пойдет искать счастья в домах разврата, — сказал Наль. — Смерть тоже не выход. Дорога для человека одна, но эта девушка не умеет видеть. Смотри, у нее на глазах повязка.

— Да. Но разве она виновата? — ответила Сумиэ. — Во вчерашнем номере «Ундо Цусин» есть письмо крестьянина Кисараги из деревни Таканемура. Страшно читать, что он пишет… «Желаю продать дочь. Посодействуйте. Жизнь так тяжела, что продолжать ее невозможно. Мне угрожает голодная смерть, и как мне ни дорога дочь, но живот на спину не переделаешь. Дочери моей Ханае шестнадцать лет. Она недурна собою. Поместите ее где-нибудь поблизости от Симоносеки. Роскоши ей не потребуется. Но в крайнем случае можно отправить и на Формозу или в Маньчжурию. Спасите наш дом…»

Читая письмо, Сумиэ едва не расплакалась, но взглянула украдкой, на Наля и вдруг спохватилась. Что она делает? Как смеет его расстраивать, огорчать? Сумиэ отложила газеты в сторону и нежно погладила исхудавшую смуглую руку юноши.

— Доктор будет браниться. Он не велел утомлять тебя, — прошептала она виновато.

В комнату вошел Онэ. Пребывание в жандармской тюрьме состарило его внешне на несколько лет: виски его поседели, плечи ссутулились, шаг стал грузнее и медлительнее. В усталых глазах его по-прежнему светилась тихая твердость уверенного в своей правоте человека, но выражение лица было уже не добродушное, а строгое, даже суровое. Онэ только вчера вернулся из Осаки, куда его вызывали на конференцию по организации народного фронта.

— Выполнил заодно и твое поручение, — сказал он, садясь на стул против Наля. — Можешь не беспокоиться: семья Харады окружена заботой друзей.

— А как там предвыборная кампания? — спросила Сумиэ. — Есть надежда на поддержку широких масс?

— Пока сказать трудно. Народ не может выразить полностью своих чувств. Печать во власти цензуры. Рабочим ораторам не дают говорить. Левые профсоюзные лидеры в большинстве арестованы и несомненно испытывают теперь то же, что испытали недавно мы.

— Но что же делают тогда крестьянские и рабочие партии? Зачем они вообще существуют? — воскликнула девушка с возмущением.

— Молчат. Так же, как весь японский народ… Если, конечно, не считать коммунистов, — те гибнут сотнями, — ответил Онэ.

Сумиэ, вспомнив снова об инструкциях доктора, хотела перевести разговор на более легкую и веселую тему, но не смогла.

Медлительный бой часов, возвестивший о полудне, заставил журналиста заторопиться. После его ухода Наль неожиданно почувствовал сильный голод. Сумиэ предложила ему яйцо всмятку и стакан теплого молока, но юноша потребовал жареной рыбы с рисом.

— Когда я в детстве болел дифтеритом и стал, наконец, выздоравливать, я прямо стонал от голода. Раз, помню, мама принесла мне такое кушанье. Замечательно вкусно было, — сказал он, глядя на девушку просительными глазами.

Отказать в его первом желании было ей не под силу. Она поджарила ему кусок свежей рыбы. Наль с аппетитом позавтракал. К ее радости, температура от этого к вечеру не поднялась. В ходе болезни, очевидно, наступил перелом.