Валерий Пушков - Кто сеет ветер

— Аа… Там, где пахнет потом толпы и слышно ее дыхание, я предпочитаю быть осторожным, — сказал барон с мрачной усмешкой. — Нельзя забывать, что выборы оказались не в нашу пользу. Они умеют пропагандировать лучше нас.

— Э, самая сильная пропаганда — слово начальника. Когда власть будет полностью в руках армии, никто не посмеет пикнуть.

— Да, сенсей… Но они создают единый народный фронт. Преуменьшить их силы опасно, — возразил снова барон. — Социалисты из «Тоицу», как мне известно, уже пытались установить нелегальную связь с Коммунистической партией Японии. Необходимо поэтому включить их в список людей, подлежащих уничтожению в первую очередь, наряду с мягкотелыми бюрократами, мешающими нашей континентальной политике. Они должны быть убиты в первый же день переворота!

— Все во власти богов, — улыбнулся хозяин. — На это потребуется не больше десятка солдат с одним пулеметом.

Он дважды хлопнул в ладоши и приказал принести еще горячего чая. Лицо его стало вдруг старчески добродушным и сонным. Прижав к груди левую руку, он несколько раз надсадно и жалобно кашлянул, вытирая мокрые от слез глаза ребром костлявой ладони.

Барон Окура смотрел на него с холодной почтительностью. Он знал, что этой дряхлой рукой все еще составлялись проекты и директивы для генерального штаба, которым нередко повиновался сам маршал. Из этого деревянного домика с глухой, высокой стеной и крошечным садиком исходили решения о судьбах страны менялись кабинеты министров, подготовлялись убийства и заговоры против своих и чужих правительств. Слово хозяина этого дома часто значило больше, чем слово советника императора — генро Сайондзи. Сильнейшие люди империи: барон Хиранума, генерал Доихара, Хирота, Ота и даже бывший премьер Инукаи, убитый по приказу отсюда, — были (как и барон Окура и сотни других) учениками этого старика в науке синоби. В течение тридцати пяти лет он являлся бессменным вождем международной диверсионно-террористической лиги, находящейся на содержании второго отдела генерального штаба. Общество «Кин-рю-кай» было ее простым филиалом, созданным для того, чтобы, расширив базу в народе, завоевать влияние на новые поколения молодежи, втянув ее в военно-фашистское движение.

— Мой друг генерал Араки учитывает положение правильно, — сказал старик, снова принимаясь за чай. — Настал момент отстранить гражданскую власть. Офицерство не доверяет ей. Для того чтобы преодолеть затруднения, лежащие на пути народа Ямато, говорит мой почтенный друг, надо помнить, что бесполезно называть, например, стройную сосну буржуазией, а низкорослую траву пролетариатом. Не следует мешать природе. Пусть рабочие и крестьяне станут счастливыми на своем месте, занимаемом ими в обществе, и пусть буржуазия также развивается на своем месте, как этого хочет небо. Устранение беспорядка в самом народе Ямато будет залогом победы японского оружия и императорской нравственности во всем мире.

— Да, медлить больше нельзя. Сливовая ветвь должна распуститься, — сказал Окура, вставая с татами,

— Все ли у вас приготовлено? — спросил настороженно старик. — Известны ли каждой группе точные маршруты? Необходимо проверить все это лично.

— «Кин-рю-кай» проверяет. В каждой группе есть наши члены.

— Тогда можно действовать, — сказал старик, обмахиваясь веером. — Но сами мы должны оставаться по эту сторону. Здесь будет работы не меньше, чем там. Полковник Кофудзи тоже не должен вмешиваться. Пусть пока действует одна молодежь.

— О да. Так и будет. Уметь обращаться с револьвером и кинжалом — особого ума не нужно.

Барон Окура с улыбкой оправил примятое кимоно, согнулся с шипением в низком прощальном поклоне и вышел. В вестибюле служанки помогли ему надеть теплое верхнее платье и обувь. Автомобиль ждал у калитки. Сходя с крыльца, барон Окура остановился на ступенях и поднял вверх голову. Небо было окутано темными, плотными облаками. Ночь обещала быть снежной.

Когда Ярцев с газетой в руке вошел в кухню, Эрна в белом переднике и белой косынке, с завернутыми до локтей рукавами, стояла около газовой плитки и готовила брату завтрак. На одном огне варился фруктовый кисель, на другом — в полузакрытой кастрюле плавал в воде. и. масле жирный цыпленок, присланный для больного Сакурой.

— А ведь наша взяла, хрустальная, — сказал Ярцев, победоносно шурша газетой. — Фашисты получили всего четыре мандата. Рабочие и крестьянские левые организации — двадцать три. Минсейто переплюнуло Сейюкай на тридцать один мандат. Древний народ Ямато, как видно, осовременился, и не очень пылает желанием вспороть себе по способу харакири живот во славу всесветной империи микадо и его самураев.

— Какая у вас газета?

— «Асахи». Вполне буржуазная. Но посмотрите, как пишет!

Он протянул ей сложенный вдвое лист, в начале которого виднелся крупный подзаголовок о результатах парламентских выборов.

«Данные голосования, — сообщала газета, — подчеркивают ряд особенностей, которыми характеризуются настоящие выборы. Особенности эти сводятся к следующему. В целом ряде округов, где до сих пор были сильны традиции Сейюкай, она потерпела поражение. Там были избраны кандидаты Минсейто. С другой стороны, стремительное продвижение показали пролетарские кандидаты. Это объясняется не только поддержкой их рабочим классом, но и тем, что нация увидела, что существующие партии бессильны против фашизма, и поэтому повернулась к пролетарским партиям. Выборы показали, что нация отвернулась от правых организаций, кандидаты которых потерпели поражение. Ясно, что нация настроена против фашистской деятельности этих организаций».

— Да, для буржуазной газеты такая статья довольно симптоматична. Война — это палка о двух концах. Умные буржуа не могут не понимать этого, — сказала Эрна, возвращая газетный лист и берясь снова за поваренную ложку. — Ну, а как наш профессор — прошел в палату?… Не слышали?

— Громадным большинством! Кандидаты от «Кин-рю-кай» провалены поголовно.

— Кто вам сказал?

— Чикара. Когда приносил сюда утром цыпленка.

— А он не напутал, наш маленький дипломат?

— Не такой парень, чтобы напутать. Он теперь в высокой политике разбирается лучше, чем в своих школьных делах.

— Да, он за это время вырос заметно. Мне даже жаль мальчугана. Слишком уж рано кончается его детство.

— Ничего. На пользу пойдет. От здешних людей я слышал хорошую пословицу: «После ливня земля твердеет».

— Вы, вероятно, Костя, тоже много ливней прошли! Я теперь пригляделась. Нутро у вас твердое, хоть вы и кажетесь иногда мягкотелым.

— Вы это как — без издевки?

— Верно, Костя. После общих страданий я яснее вижу. За эти месяцы мне много пришлось пережить, передумать… Слишком долго искала я оправдания своим слабостям. Зато теперь все снова понятно и просто. И жить хочется еще больше!