К Соловьев - Господа Магильеры

Третьего спасти не успевают. Его височная кость смята ударом траншейной палицы. Выглядела рана столь отвратительно, что Виттерштейн несколько секунд колебался, следует ли за нее браться. От чудовищного удара кость лопнула, тончайшие ткани мозга необратимо повреждены. Спасти не получится, только трата времени.

- Бросьте, - прошептал Гринберг сквозь хирургическую маску, - Тут уже все…

- Не могу, - пробормотал в ответ Виттерштейн, - Я лебенсмейстер. Клятва нашего Ордена заставляет бороться за жизнь до конца. Готовьте его…

Разумеется, все тщетно. Несмотря на все попытки Виттерштейна и самоотверженную помощь Гринберга, раненый умирает через неполных десять минут. Ассистенты со сноровкой, которая теперь раздражает, убирают безвольное тело в сторону. В открытых глазах мертвеца, еще не успевших остекленеть, прыгают огоньки – отражения ламп.

Следующей приходит очередь здоровяка-гренадера, лишившегося ног. Лишь взглянув на него, Гринберг покачал головой и был, конечно, абсолютно прав. Спасать тут уже нечего, придется отнимать до самого бедра. Кости раздроблены так, что не найти и одной целой. Словно человек угодил в огромную ореходавку. Даже странно, как этот парень дожил до операции.

Глаза раненого расширились, когда он увидел, как один из ассистентов берет в руки ампутационную пилу.

- Господин лебенсмейстер! – взмолился он, вцепившись в Виттерштейна мертвой хваткой, и откуда только силы взялись, - Не отнимайте ног! Куда же мне без ног? Умоляю вас, сделайте милость! Ноги оставьте!

Виттерштейну пришлось коснуться его мозга и погрузить здоровяка в сон.

- Извини… - пробормотал он, склоняясь над телом, - Но и у моих сил есть предел. Чудес я делать не умею.

Следующим на хирургический стол, заляпанный безобразными бесформенными кляксами, поднимают старого ефрейтора с разорванной ручной гранатой грудью. Ефрейтор живет еще несколько минут, но его старое сердце не выдерживает. Виттерштейн тщетно пытается заставить его работать вновь, но безрезультатно – изношенное человеческое тело отказывается возвращаться к жизни.

«Молодые всегда сильнее держатся за жизнь, - подумал Виттерштейн, разглядывая перчатки, пока ассистенты готовили следующего пациента к операции. Несмотря на то, что его руки скользили над чужими телами, не прикасаясь к ним, на гладкой резине откуда-то появились кровавые отпечатки, - Это тоже один из тех законов, которые пока нами не разгаданы…»

Потом думать уже некогда. Шестой – миной оторвана нога. Седьмой – осколком снаряда вырвано несколько ребер. Восьмой – пуля в печени.

Виттерштейн работает, не позволяя себе замечать течение времени. Словно времени и вовсе нет. Сшивает сосуды, вправляет кости, сращивает разрывы и собирает осколки. Напряженная работа, требующая неослабевающего контроля и полной вовлеченности. Время от времени сестры милосердия вытирают ему лоб и только тогда он ощущает обжигающие капли пота.

Девятый – осколком перерублена шея. Не жилец, потерял слишком много крови. Десятый – срикошетившая пуля засела в спине. Одиннадцатый – пять штыковых ран в животе.

«Музей человеческой жестокости, - думает Виттерштейн, снова что-то сшивая и латая, - Уму непостижимо, насколько надо ненавидеть жизнь во всех ее проявлениях, чтобы учинять над собой нечто подобное».

Двенадцатый мертв еще до того, как его подняли на операционный стол. Тринадцатый – тот самый рыжий, у которого шрапнелью выбило глаза. Четырнадцатый – полная грудь ружейной дроби.

Время от времени в лазарет поступают новые сведения о наступлении. Обычно их передают те его участники, которые отвоевали свое. Новости безрадостные, но лучше слушать их, чем постоянные стоны и крики раненых, от которых впору затыкать уши. В восемь часов пополудни становится известно, что вторая волна наступления провалилась. В десять – что третья. Английские орудия бьют так плотно, что нейтральная полоса кажется серой от мундиров мертвецов. Тех, кто преодолевает гибельный участок, с механическим равнодушием косят английские пулеметы.

«Сучьи «томми [15] Томми – распространенное прозвище британских солдат в германской армии. », - рыдает унтер-офицер, которого волокут к операционному столу. Вся его голова в лохмотьях кожи и волос, кое-где обнажена кость, - Садят нас, как уток на болоте…»

Шестнадцатый умирает на операционном столе долго и мучительно, он больше похож на кусок обожженного бесформенного мяса в клочьях сгоревшей формы, чем на человека. Семнадцатый долго кричит, прежде чем лебенсмейстер погружает его в сон, из которого уже нет пробуждения – пулеметная пуля вмяла ему каску в затылок. Восемнадцатый прижимает руки к животу – шальной осколок вскрыл его, как банку консервов.

Девятнадцатый… Двадцатый… Двадцать первый…

Дальше Виттерштейн уже не считает.

Небольшое затишье установилось только после полуночи. Поток раненых поредел, но не иссяк, и в полковом лазарете удалось освободить треть коек. Часть работы, не требующую усилий лебенсмейстера, взяли на себя ротные лазареты, часть – врачи Гринберга. Им осталась работа, не требующая особого мастерства – ампутации, штопка, наложение шин. Шатаясь от усталости, Виттерштейн объявил получасовой перерыв. Совершенно недостаточный, чтобы сомкнуть веки, но необходимый для того, чтоб тело продолжало выполнять приказы. Может, это позволит рассосаться пульсирующей пелене перед глазами и снять озноб.

- Сигарету, господин лебенсмейстер? – уважение во взгляде Гринберга порадовало бы кого угодно, но Виттерштейн слишком устал, чтобы воспринимать его.

- Спасибо, я бросил курить. А вы курите, не стесняйтесь. Может, удастся отбить этот запах…

Даже в полупустом лазарете все еще стоял отвратительный дух, тяжелый, отдающий болью и кровью, такой, что въедается в одежду, в волосы, в пот. Запах войны. Виттерштейн устало улыбнулся. Дураки считают, что война пахнет порохом, но они ничего не знают о войне. Мальчишки со своими деревянными саблями… Именно здесь находится война, в полевых лазаретах, под слоем окровавленных бинтов, под контейнерами с отсеченными частями человеческих тел. Сюда надо приводить тех, кто жаждет встать на тропу подвига. Дать им вдохнуть запах военных свершений.

Гринберг исчез на полчаса, а вернулся с неважными новостями и початой бутылкой рома.

- Приказ штаба – всем хирургам оставаться на дежурстве, - устало сказал он, подливая ром в дымящийся чайный стакан и аккуратно передавая его Виттерштейну, - Ждем ночного боя. То ли вновь на штурм пойдем, то ли контратаку «томми» встречаем… Черт его знает что. Артиллерия стихла, но это ничего не говорит. Зарядить может в любой момент, уж вы мне поверьте.