Василий Сахаров - Вариант Юг

Вторая новость гораздо серьезней. Каледин повел речь о местных казачьих полках из 5-й и 8-й Донских дивизий, которые завтра, десятого января, собираются в станице Каменской на съезд фронтового трудового казачества и крестьянства. В этой среде множество революционных агитаторов и представителей «Северного летучего отряда». И атаман сказал, что рядовые казаки этих двух дивизий, скорее всего, пойдут за горлопанами и выступят против законной власти. Поэтому, как глава Донского правительства, он запретил проведение этого съезда. Однако его запрету никто не внял, и теперь он приказывает разогнать мятежников силами партизанских соединений.

После Каледина на сцене появился «Донской Баян» Митрофан Петрович Богаевский, который не менее получаса говорил про опасность большевизма и про то, что все присутствующие, как один, должны грудью защитить правительство. В его речи было много красивых и правильных фраз, слов про свободу, демократию, равенство и Учредительное Собрание. Это понятно. Ведь он был хорошим и умелым оратором, умел проводить правильные аналогии и использовать красочные метафоры. Но вот в чем дело, лично меня, впрочем, как и подавляющее большинство собравшихся в Офицерском Собрании людей, его слова оставили равнодушным настолько, что когда он ушел, я не мог вспомнить, о чем он собственно говорил. Остался какой-то осадок, но и только.

Мне думалось, что на этом все и закончится. Однако после Богаевского на сцену вышел еще один человек. Мой ровесник, от двадцати пяти до тридцати лет, среднего роста, коренастый, лицо чуть смугловатое и округлое, щеки румяные, волосы русые, подстрижен коротко. Одет несколько необычно. Казацкие шаровары, заправленные в сапоги, а на теле перетянутая ремнями кожаная тужурка. Почти все присутствующие резко оживились, зашумели, и по залу пронеслось только одно слово: «Чернецов!»

Вот так я впервые увидел Василия Чернецова. Кое-что про него уже знал, все же слухов о нем много гуляло и в местных газетах лихого партизана регулярно поминают.

Есаулу Чернецову двадцать семь лет, и он родился в станице Калитвенской. Закончил Новочеркасское юнкерское училище, и был выпущен хорунжим в 9-й Донской полк. Перед Великой Войной произведен в сотники и награжден Станиславом 3-й степени (за что непонятно, по слухам, за участие в какой-то тайной операции). На войне Чернецов отличался лихостью и храбростью, был награжден многими орденами и Георгиевским оружием. Осенью 1915-го назначен командиром партизанской сотни. Неоднократно был ранен и в связи с ранениями отправлен на родину. Здесь принял под командование 39-ю особую сотню. Потом революция и от своей станицы он был избран представителем на Большой Войсковой Круг. С тех пор этот казачий офицер постоянно в движении, шахтеров усмиряет, мародеров вылавливает или эшелоны с красногвардейцами разоружает. А на данный момент он командует одним из самых крупных и результативных партизанских отрядов.

Чернецов приподнял руку. В зале наступила тишина и он начал говорить. В его речи не было столько красивости, как у Богаевского, и не было такой внушительности как у Каледина. Он говорил резко и яростно, брал не доводами, а пламенностью слов и верой в то, что говорил. Его слова зажигали в людях что-то, что заставляло их чувствовать свою необходимость обществу, и в эту минуту среди всей той большой массы офицеров, которые собрались на зов Каледина, равнодушных не было. Есаул призвал офицеров записываться в его отряд, который через два дня начнет наступление на большевиков, а закончил свою речь такими словами:

- Когда меня будут убивать большевики, я хотя бы буду знать - за что. А вот когда начнут расстреливать вас - вы этого знать не будете, и погибнете зря, без всякой пользы и ничего не достигнув. Кому дорога свобода и честь офицерская, становись на запись в отряд!

Чернецов указал на стол, который вытащили к сцене два юнкера и за который присели два писаря. После чего он спустился вниз, подошел к ним и, следуя его примеру, словно телки за маткой, к столу потянулись офицеры. Один. Два. Пять. И вот из желающих повоевать под началом прославленного есаула уже целая очередь выстроилась.

Я посмотрел на Якова, который стоял от меня по правую руку. Старший брат нахмурился, как если бы думу тяжкую думал, и отрицательно покачал головой. Нет, так нет. Я посмотрел налево и увидел, что отсутствует Мишка. Приподнялся на цыпочках, и через головы офицеров, спешащих стать на запись, заметил курчавую голову младшего, который склонился над столом и что-то подписывал.

«Сорванец, - подумал я, - сейчас задам тебе жару».

Протискиваясь через толпу, я пробрался в голову живой очереди, начал оглядываться, выискивать младшего брата, и тут мой взгляд столкнулся с голубыми и пронзительными глазами Чернецова, все так же стоящего возле писарчуков.

- Желаете вступить в отряд, подъесаул? - спокойным и ровным тоном спросил он.

В секунду у меня в голове промелькнула сотня мыслей, одна сменяла другую, и в этот самый момент я изменил свою судьбу. Один черт против красных воевать собирался, а раз так, наверное, все равно где начинать, то ли здесь на Дону, то ли через пару недель дома, на Кубани.

Выдержав взгляд знаменитого партизана, я ответил коротко:

- Да, желаю. Где подписаться?

- Котов, вставай.

Василий открыл глаза, посмотрел в серый облупленный потолок квартиры, где он жил с Натальей, и откинул в сторону одеяло. Холод тут же окатил его сильное горячее тело леденящей волной, и он запахнулся.

- Бр-р-р! - простучал матрос зубами.

- Что, колотун-бабай? - усмехнулась девушка, которая в это время растапливала печку-буржуйку.

- Да-а-а, - ответил Василий.

- Под одеялом оденься.

- Наверное, ты права, так и сделаю.

Старший рулевой эсминца «Гаджибей» вытянул из-под одеяла руку, взял со стула рядом с кроватью брюки, тельняшку и форменку, а затем, ворочаясь в своем нагретом убежище, оделся. После чего он вновь откинул одеяло и опустил ноги на ледяной пол из дубового паркета, половина которого уже была стоплена в печи. Василий обул ботинки и прошел к буржуйке. Наклонившись к Наталье, которая присела на скамейку рядом с печкой, он поцеловал ее в губы, вдохнул аромат ее чистых волос, присел на табуретку и спросил подругу:

- Что на завтрак?

- Три вареных картофелины с вечера, чай с кусочком сахара и мороженый хлеб.

- Не густо.

- Да уж, Петроград это не Крым, не Украина и не Дон.

- Ничего, скоро обратно вернемся.

- Хорошо бы.

Высушенный паркет в печке разгорелся, от ее железных боков пошло тепло, и Наталья поставила на ровную поверхность две металлические кружки с водой, поверх которых положила подмороженный застывший хлеб. Котов поднес к буржуйке ладони и, глядя на весело полыхающее пламя, вспомнил все, что с ним и его подругой случилось за минувший месяц...