Виталий Полищук - И на этом все… Монасюк А. В. – Из хроник жизни – невероятной и многообразной

Под ногами все время болтался Миут. А девчонки теперь ежедневно приходили после занятий и требовали дать им работу по дому.

Мои милые школьные друзья-девчонки! Если бы вы знали, как в той, уже однажды прожитой жизни я часто вспоминал ваши лица, улыбки на них, и чем более я старел, тем чаще при этих воспоминаниях на глаза наворачивались слезы!

Эх, молодость! Ты светла, чиста и пронзительно душевна, но как же быстро ты проходишь! И сменяет тебя чаще всего не радость жизни, а сухой шелковистый пепел прожигаемых зря лет…

Немного улучшило настроение мое свидание с Жанной на следующий день, потому что Жанна, как я заметил, вообще умела снимать с меня любое напряжение. Она была такой нежной, можно сказать – утонченной, и атмосфера у нее была столь ровной и спокойной, что я уходил от нее всегда умиротворенным. И готовым все простить своим обидчикам.

И поэтому через день, во вторник, я опять сидел на знакомой скамейке напротив райисполкома, твердо решив – это последнее выступление. До выступления на выпускном бале в нашей школе.

Пели мы ровно, и поскольку никого перед нами в толпе слушателей из неприятных и з н а ч и м ы х персон не было, у нас получалось все очень слаженно и красиво.

И мы решили спеть еще несколько новых песен. Тем более, что с нами был Берик на этот раз с саксофоном, и приплясывал в нетерпении от желания включиться в наш оркестр.

Ну, а чего, думал я, объявляя новую песню. Пусть подыгрывает на саксе!

– Всем любящим и любимым посвящается! «Любимая женщина!»

Я пел негромко, «не выкладываясь», Берик быстро приспособился и скоро мастерски вплетал звучание своего саксофона в общий рисунок, а девочки «работали» с ленцой – они чувствовали себя «профи» и тоже как бы расслаблялись – отдыхали от оваций…

После второго припева Берик, оторвав губы от сакса, крикнул: «Я сам!», и выдал такое роскошное соло на саксофоне, что в толпе захлопали.

А я, заканчивая песню, пел на затухающей волне:

И во все глаза смотрел на крыльцо райисполкома – там с двумя парнями стояла Рукавишникова. Снова в клетчатой мини-юбке, прозрачной блузке и при черной громадной шали на плечах.

Она смеялась, что-то говорила, а парни – тоже в ответ, и при этом один все время норовил взять ее за плечи.

Над крыльцом горела лампа, на звуки смеха и разговоров все стали оборачиваться, и все прекрасно видели все.

И тогда я громко объявил:

– «Уходите»! Всем любившим и скорбящих о своих любимых!

Песня была новой, но мы ее репетировали постоянно и хорошо знали.

Это был еще один романс. Со сложным музыкальным рисунком и меняющимся ритмом. И очень сложным для вокала: мелодия периодически резко меняла тональность, а кроме того, здесь был нужен сильный голос, потому что исполнять «Уходите» нужно спокойно, грустно, без надрыва.

Девочки очень хорошо «работали» такие вещи, но не любили эти песни. Им бы что-нибудь быстрое, чтобы можно было, полуобнявшись, прыгать из стороны в сторону, выделывая кренделя.

Повторяя еще раз последнюю строчку, я ушел вверх, и протянув «судьбуу-уу-у…», резко оборвал, и вновь ушел вниз, начав припев, и сначала Моцарт обозначил мелодию, а затем Берик, закрыв глаза, начал еле слышными пассажами «обрубывать» звуками саксофона окончания строф:

Нас слушали внимательно, шепотки стихли. Девочки, полузакрыв глаза, легкими волнообразными движениями тела сопровождали меня, манерой танца подчеркивая грусть романса.

Берик встал. Он играл самозабвенно, Бульдозер медиатором выделял звучание каждой струнной ноты, а Моцарт тянул и тянул каждый аккорд чуть ли не по минуте.

Всех проняло настолько, что нам на этот раз не хлопали. Только кто-то негромко спросил из середины собравшихся:

– Толь, чьи это слова?

– Не знаю. – Я пожал плечами. – Это ведь романс, фольклор, наверное…

И тут тишину разорвали звуки смеха, голосов, и я услышал Варькин голос:

– Нет-нет, я лучше сама!

Я встал и увидел, что она целует одного из парней, и узнал его – это был молодой лейтенант милиции, который приехал в наш райотдел не так давно.

Именно о н а, а не он ее. Повисла на шее и целует!

И я скомандовал, громко, чтобы было слышно и на крыльце, где была Рукавишникова со своими кавалерами:

– Внимание, исполняется впервые! – И, сделав паузу, объявил: – «Варя, Варь»!

Ко мне метнулись девчонки, Валюха схватила меня за руку и принялась дергать:

– Не надо, Толь! Не надо!!!

Но я чувствовал волну холодного бешенства, и уголком сознания вдруг понял, что 18-летний Монасюк никуда не делся, он внутри меня и даже способен иногда оттеснять меня в сторону.

Я вырвал руку, вскочил на сидение скамейки, и отчаянно запел, ударяя по струнам своей гитары:

Я видел, как насторожилась Рукавишникова, как оттолкнула что-то говорившего ей лейтенанта, и, спустившись по ступеням, тихонько пошла в мою сторону.

И я запел еще громче, и мне вторила уже «поймавшая» мелодию и ритм троица, в которой каждый играл свою партию. Лишь только девчонки стояли на месте, прижав ко рту ладошки – они знали содержание песни…