Павел Тюрин - Legenda о «писающем британце»

Академик М. Л. Гаспаров как-то сказал, что «хорошая книга – это такая книга, закрывая которую понимаешь, что не знаешь значительно больше, чем не знал раньше». Что в полной мере я могу отнести к книге Тюрина: тут и прорва информации, мне лично прежде неведомой, и философские построения, обескураживающие своей оригинальностью, и теологические споры, и психологический дискурс – и все это в купе порождает больше вопросов, чем ответов на них.

Но у рецензента есть одно преимущество: автор создает свой текст, так сказать, творит из ничего, а рецензент идет по готовому, то есть уже по написанному, и в своих рассуждениях может оттолкнуться от вещей осязаемых, уже сотворенных. Написанное автором можно воспринять как зеркало, во многих местах искривленное, и все-таки отраженный в нем мир узнаваем. И что любопытно, именно искривления позволяют разглядеть этот мир еще лучше, чем если бы зеркало было прямым и плоским. Меня, например, потрясли «тайнописающие», то есть, вроде бы последователи Ричарда, решившие как и он бросить вызов обществу, тоже прийти к памятнику и помочиться, но предварительно нацепившие на себя памперсы, чтобы их акции никто не заметил. Или рассуждения о Господе Боге: «Могу сотворить», а «могу и не сотворить». То и другое – проявление свободной воли. Так зачем же, все-таки, сотворил? Таких реминисценций полно, и все они уводят отнюдь не на небо, а спускают на нашу грешную землю. То же и зло – откуда оно? Это отсутствие добра, или оно изначально заложено в основание нашего мира?

А поскольку любая фантазия пробуждает фантазию, попробую и сам немного пофантазировать. Описываемый Павлом Тюриным мир – это наш мир, по которому расползается глобализация, на наших глазах превращая его в «большую деревню». А что такое «большая деревня»? – задумался я. Словосочетание, набившее оскомину, ставшее расхожим клише, своего рода мантрой-синонимом той самой глобализации, о какой я сказал. А может, со мной что-нибудь не в порядке? Столько газет и столько журналов выходят в свет ежедневно, и швыряются этой мантрой направо, налево. Только вот не заметил я что-то, чтобы диктор, вещатель, политик, наставник… да самый последний газетный писака, почувствовал нонсенс: невкусно мне это. Сглотнуть-то сглотну, но сжевать невозможно. Что-то с этой «деревней» не так.

Что язык – вещь нешуточная, – едва ли есть смысл объяснять. Он невероятно чуток и не терпит ничего наносного, поверхностного. Он как бы шестое чувство, но не конкретного человека, а человека собирательного. Если хотите, общества, цивилизации. И поймите меня правильно, когда я говорю о языке, я имею в виду не латышский, иврит или русский, а язык в самом широком смысле этого слова: как средства общения, передачи информации и создания образов. Он улавливает глубинные импульсы, резонирует то, что покамест подспудно, что еще не исторглось из недр наружу. Но в том-то и прелесть его, что он опережает наши интеллектуальные изыски, забегает вперед и предсказывает нам наше будущее. И если наше общество, опять в широчайшем из смыслов, эволюционирует, мы этому радуемся. А ежели нет, мы катимся вниз, то и тогда «сослужает» хорошую службу. Приглядевшись (прислушавшись) к языку, каким мы говорим, мы можем увидеть (услышать) регресс. Желательно, еще до того, как процесс этот станет необратимым.

Конечно, можно издать указ и в директивном порядке язык изменить: такими-то словами пользоваться можно, а такими нельзя. Точно то же проделать и с синтаксисом, и с количеством придаточных предложений, к примеру… Но, на мой взгляд, это будет равнозначно приказу человеку родиться высоким, красивым, желательно блондином с голубыми глазами. А того, кто посмеет родиться брюнетом, подвергать наказанию. Любой биолог вам скажет, что есть генетический код, законы наследственности и еще много всякого, над чем мы покамест не властны. А язык, на котором мы говорим, по природе своей – то же самое. Из чего вовсе не следует, что такие приказы не отдаются – мир наш полон абсурда, – но приказам этим суждено остаться всего лишь приказами. Тут куда интересней другое: почему наш язык стал таким, каким стал, причины чего лежат много глубже, чем мы обычно копаем. Они залегают в культуре. И как говорят, что каждый народ имеет то правительство, какое он заслуживает, точно то же можно сказать и о языке, являющемся следствием нашей культуры. Или бескультурья. Но о чем чуть-чуть ниже.

Павел Тюрин подает свой текст, особенно в первой части, где речь идет о создании культа Ричарда Блокхеда, в этакой бравой газетной манере, пародируя ее приподнятый жизнерадостный тон, самолюбование и самовосхваление, и без устали рассыпает штампы-клише, типа: «как мы говорили», «как мы писали», «как мы предвидели»… Настоящему газетчику наперед все известно, его ничем не удивишь, потому что он не умеет удивляться, и из этого неумения вырастает монстр…

Книга Тюрина – не исследование лингвистических или лексических особенностей нашей сегодняшней речи. И слава Богу, что не исследование, а то бы получилось что-то филологически высоколобое, сдобренное психологическими и социологическими инвективами – иными словами, нечто академическое, рассчитанное на узкий круг читателей-специалистов. Труд, конечно же, нужный, полезный, и я уверен, найдутся такие, кто этим займется, но нетривиальным «писающего британца» я бы тогда не назвал. И удивления моего «британец» бы этот не вызвал. Да и рецензию, скорее всего, не стал бы писать. «Легенда о британце» – это литература, в первую очередь – литература, художественное произведение, о котором и говорить следует как о художественном. Разве, посягающем на стереотипы нашего восприятия, перехлестывающем, выбивающемся за рамки привычного. На страницах «британца» есть место и ёрничанью, и издевке, и бурлеску… Да я просто теряюсь: чего в книге нет?

Тут-то и пришло время поделиться ассоциациями, которые меня посетили. Кому-то они покажутся странными… Но ассоциации вообще штука странная. «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», Лоренс Стерн. Где слово «джентльмен», на мой взгляд, – решающее.

А для забывчивых: Тристрам Шенди – герой многотомной эпопеи Лоренса Стерна, первые тома которой увидели свет в 1759 году. Эпопеи, к слову сказать, незаконченной, что достаточно симптоматично, поскольку есть книги по определению не допускающие финала. В них есть увертюра, за нею – крещендо, а коду допишет пускай сама жизнь.

Но причем здесь Павел Тюрин? – возникает вопрос. – Тем более, с «писающим британцем»? Или этого, поленившегося отыскать туалет путешественника, я хочу произвести в джентльмены? – Ни в коем случае. Задачу я вижу в другом. – Да и Лоренс Стерн, – спросит кто-то, – XVIII век!? А мы живем как будто бы в XXI-ом!? Или, может быть, тут возрождение жанра? – Но тогда нестыковки еще с географией. Лоренс Стерн – основоположник сентиментализма (во всяком случае, принято так считать), – явление больше Западное, нежели порожденное русскоязычной средой. Предвижу, как меня тут поправят: а Н. М. Карамзин, а И. Свечинский, а Г. Каменев? Даже В. А. Жуковский отдал дань сентиментализму. И все-таки на Руси мировоззрение это (а жанр – всегда мировоззрение) не очень родное, скорее привитое через переводы из И. В. Гёте и С. Ричардсона. Да и во временно́м плане недолгое. Взошла звезда А. С. Пушкина и сентиментализм из словесности русской ушел. Кто будет восторгаться «Бедной Лизой», держа в руках «Евгения Онегина»? А на Западе сентиментализм продержался и долго – почти весь XVIII век, прихватив и часть XIX-го.