Андрей Валентинов - Ола

– Сыне мой! Буде ты Начо Бланко, то сюда гряди. А ежели иной кто-то – вразумлю телесно, мало не будет!

И когда только остановиться успел? И как увидел? Глаза у него на затылке, что ли? А каков голосина! Куда там Калабрийцу!

Делать нечего, подошел. Подошел, склонил голову:

– Благословите, падре!

Качнул бритой головой, фыркнул:

– Тебя, сыне, должно кулаком благословлять – по шее твоей грешной. На, лобызай! Да не морщись, не мне руку целуешь, а сану моему почтение воздаешь, оглоед!

Приложился (куда ж деваться?), про «…et Spiritus Sancti» выслушал.

– Ну, пошли, окаянец! Заждался я тебя, кнут даже приготовил.

Ну, про кнут это он шутил, конечно. А так все верно. Заждался меня падре Хуан – дон Хуан де Фонсека, архидьякон собора севильского.

…Только это для тех, кто в собор ходит, он архидьякон. А для таких, как я, Эспио Майор – главный шпион Ее Высочества Изабеллы Кастильской.

– Не будь слишком мудрым, сыне, но будь мудрым в меру, – наставительно молвил падре Хуан, дверь тяжелую, железом обитую, запирая. – А не то наверну тебя, сыне, крестом наперсным, мало же покажется – и сапогом приложу!

Поежился я даже. А ведь навернет, знаю!

И за что, скажите пожалуйста? Всего лишь поинтересовался, отчего это мы, как ночь, всегда в подвал спускаемся? Сыро в подвале, противно, мышами опять же пахнет.

– Каждому времени – свое место, сыне. Да не тебе, сущеглупому, сие уразуметь!

Звякнул падре ключами, у пояса их пристраивая, и мне кивнул – садись, мол. На бочонок садись. Много их тут, в подвале. Одни селедкой воняют, другие – капустой. А от того, что мне достался, вообще солониной гнилой несет.

Ну, не понимаю! Ведь падре Хуан де Фонсека – всей Башни Золотой хозяин (если бы Башни только!). Громадная башня, чуть ли не выше Хиральды. Ее еще мавры построили – сокровища хранить. А затем тут тюрьма была – при короле Педро Жестоком. От тех дней – и решетки на окнах, и крюки под потолком. Взглянешь – гадко на душе становится. А после Педро этого (его, говорят, собственный брат зарезал) чего в Башне Золотой только не было: и тюрьма опять же, и арсенал, и, снова-таки, сокровищница. А теперь все это падре Хуану де Фонсеке досталось – разом, от фундамента до зубцов наверху.

Про мавров да про Педро Жестокого сам падре Хуан мне и рассказал. Да только не пояснил, отчего это днем мы всегда с ним наверху встречаемся, а если ночью, то непременно в подвале. Наверху – понятно. Все оттуда видно: и Гвадалквивир с пристанью, и Триану, и таможню, и какие лодки куда плывут. До самой Марисмы, что уже у моря лежит, видно. И Калье-де-лос-Сьерпес как на ладони – улица Змеиная, где все севильские богачи обретаются. Говорят, что посылает каждый день падре Хуан человечка у зубцов башенных сторожить, дабы примечал тот, кто и куда по этой Калье-де-лос-Сьерпес ходит. Так что с верхотурой ясно, а вот зачем, как стемнеет, в сырой подвал спускаться? И что самое любопытное, тут падре Хуан и спит – на настиле деревянном. Вон он, у стены, ровно эшафот, пониже только.

Нет, не понять мне его, падре Хуана! Власти у него – почти как у королевы, а в затрапезе ходит, на досках почивает. И мзды не берет. А если кто в соборе осмелится медяк присвоить, то сразу – ключами по морде. Уж такой он человек!

– Или тебе особое приглашение требуется, сыне?

Не требуется. Сел я на бочонок, поежился. Сыро тут!

– Ну?

Нехорошо так спросил. Спросил – подступил ближе, глазами совиными круглыми на меня глянул. Вздохнул я, расстегнул рубаху, вынул дагу из ножен.

…На этот раз дошла очередь и до рубахи. Правда, распарывать ее не пришлось. Все, что требуется, изнутри нитками прихвачено – суровыми, в дюжину стежков. Потому и не снимал я рубахи, почитай, всю дорогу. Как и штанов.

Резанула дага – прямо по ниткам.

– Ну?!

Вот и первое «ну» – свиток запечатанный. А что в свитке том, не мне знать. Догадываюсь лишь, что по-арабски писан да из-за моря прислан.

Сгребла лапища свиток, на ладони подержала, подбросила. Поймала.

Нет свитка!

А вот и «ну» второе. На этот раз бумага – желтая, вчетверо сложенная. С печатью на шнуре – восковой.

– И чья печать, сыне?

– Педро Гонсальвеса, рехидора Авилы, советника, стало быть, тамошнего, – вновь вздохнул я. – И подпись его. Получен, значит, товар от Абу-Талиба Магриби, купца из Орана. Получен – и оплачен сполна.

Засопел падре, уперся в стол кулачищами. Оскалился.

– А что за товар, сказано ли?

Даже страшно мне стало на миг. Словно в застенке я, а передо мною – допросчик с кнутом сыромятным.

– Сказано, падре. Исчислено все…

Сверкнули в полутьме желтые клыки. Крепкие пальцы вцепились в бумагу.

– И вправду… Ну, сыне, прощаю я тебе все грехи, вольные и невольные, все, что по сей день ты натворил. Но не зазнавайся, еще завтра день будет!

Снова сопеть начал, к свече сальной бумагу поднес – дабы разглядеть получше.

А мне бы дух перевести. Улыбнуться даже – или севильяну сплясать. Ведь жив! Жив, цел, и бумага эта проклятая в нужные руки попала. А ведь достанься она, скажем, парням из Эрмандады… Или потеряй я ее ненароком…

Нет, и думать о таком не хочется!

– И отчего вопросы не задаешь, сыне? Или своим умом до всего дошел?

Покосился я на дона Фонсеку. Я на него, а он – на меня. Никак проверяет, сеньор архидьякон?

– Может, и дошел, – согласился я. – Хоть и не моего то ума дело, падре. Ежели захотели вы славный город Авилу против герцога Бехары взбунтовать, значит, так тому и быть.

…А что для бунта требуется? Порох требуется, да бомбарды, да ядра. Все это Калабриец из Италии привез, а мне досталось в Авилу добро скрытно привезти, расписку получить – и вернуться.

При штанах и рубахе.

Кому – штаны, кому – рубаха. Падре Хуану де Фонсеке – расписку, Калабрийцу – вексель на торговый дом сеньора Хуаното Берарди с улицы Змеиной. Вот так они на пару дела и делают. Ну, и я помогаю – чуток.

…Страсть как интересно, знает ли Калабриец, кто все это затеял? Ведь не каждый день порох да бомбарды возить приходится. Но не спрашивать же!

– Дурень ты, Начо! – удовлетворенно заметил архидьякон, локтями на стол облокачиваясь. – Шустрый, резвый, а все же дурень. Великая ли забота – взбунтовать! Тут иное важно, тебе пока непонятное. Но сие не во грех. Поумнеешь, ежели не повесят прежде.

Пожал я плечами. Этот меня дурнем величает, тот, что в повязке полосатой, – неучем. Может, и дурень, и неуч, да кое-что даже мне ясно. Силен герцог Бехара, вот и решили ему укорот дать – руками коммуньерос [51] [51] Коммуньерос – сторонники коммуны, органа местного самоуправления. авильских. Ведь у кого Бехара помощи попросит? У королевы, понятно. А расписка – уже против бунтарей. Покажут ее на совете королевском, после же на всех площадях загорланят о том, что Авиле мавры помогают, порох и бомбарды продают. И никто уже за бунтовщиков-коммуньерос не вступится – грех! А прочие коммуны трижды задумаются, прежде чем за права свои вступаться.