Андрей Валентинов - Ола

Засмеялась черноглазая, косами тряхнула:

– Ай, Бланко, блюдешь обычаи, значит? Да только Костанса тебя все равно продаст, потому что сволочь ты, и дружки твои все сволочи. А ваши обычаи – дерьмо лошадиное, понял?

А у самой ямочки на щеках играют. А во взгляде – злоба плещет.

…Словно моя злость в ее глазах отразилась. Как в зеркале венецианском.

– Мне все равно не жить, из табора я ушла, дура, чтобы стариков не слушать, сюда ушла, в Севилью. Свободной хотела быть, чтобы никто кнутом над ухом не щелкал. Аи, дура я была! А здесь еще хуже. Звери вы, пикаро, никого не жалеете, и вас жалеть нечего. Думала, повезет, сдам тебя, получу золото, а за пять эскудо можно далеко уехать. Уехать – вас всех не видеть…

Говорит – улыбается, прямо на меня смотрит. Даже не по себе мне стало.

– А меня-то за что? – спросил, не удержался. – Чем я-то перед тобой провинился? Ведь ты меня даже не знаешь!

Сказал – и диву дался. Вроде как оправдываться начал. И перед кем?

Качнула головой черноглазая – осторожненько, чтобы на сталь не наткнуться. Качнула – оскалилась.

– Ай, Начо, Начо Бланко! Глупый ты совсем, раз не понимаешь! Да за тебя больше всех платят, ты же среди пикаро вроде как принц – Белый Начо, самого Калабрийца дружок. Тебя сдам – со всеми, считай, расквитаюсь. А зарежешь – так все равно не жизнь это, зато не забудут Костансу, песню даже сложат – про цыганку, что самого Начо Бланко продала, не побоялась.

Опустил я дагу, в ножны кинул. И отчего-то тошно стало. Никого я из своих, из пикаро, не сдавал – даже дону Фонсеке. И про разговор наш ночной, последний с сеньором Рохасом, тоже не проговорился.

…А про главное ничего он мне не сказал, сеньор архидьякон. Про их сиятельств то есть. Поглядел, набычился: «После поговорим». И все.

А с этой, чернокосой, чего делать? Знаю таких, кормятся на наших костях, словно вороны. Живут только недолго – и помирают плохо.

– А что не знаю тебя, мачо, – врешь, ай, врешь! – вновь усмехнулась Валенсийка, губы скривила. – Это ты меня не знаешь, Бланко, а Костанса хорошо тебя помнит, не забывает. Гуляли вы с Живопырой на Крещение, девочек он привел, помнишь? Одну ты себе выбрал – всласть попользовался, а потом дружкам своим отдал – на закуску. Забыл, значит? Да я не забыла!

– Да ты же шлюха! – не выдержал я. – Дрянь подзаборная ты! Пио! Подстилка дерьмовая! Помнить еще такую…

Кивнула она, серьезно так.

– Я шлюха, это ты верно сказал, Начо-мачо. Мне уже стыдиться нечего, отстыдилась, когда впервые на спину легла – под такого, как ты. Отстыдилась – и отбоялась тоже. А шлюхе, Начо, деньги нужны, ай, нужны. Так что не стыди меня, пикаро. Хочешь – режь, хочешь – прямо тут попользуйся, у стенки. Не привыкать мне. А только знай – все равно сдам тебя, не отстану! Посмеюсь, когда ты в петле запляшешь да обгадишься напоследок. И меня вспомнишь – прежде чем язык высунуть. Я уже троих ваших отдала, но только за них мне мелочи медной отсыпали, а за тебя, красивый, пять эскудо полагается!

Не сдержался – поднял руку. Дернулась ее голова, кровью губы закапали.

– Сдам! – зашипела кошкой, вперед подалась. – Всех вас сдам, а тебя – первого! Слышишь? Не боюсь я тебя, умирать стану – в рожу плюну! Режь!

Служка на паперти, перед самыми вратами церковными, так на меня воззрился, словно я свечи пришел воровать:

– Иди, иди! Проваливай, messa est, опоздал ты.

А я и сам знал, что messa которая, уже est, для того и подождал нарочно. Спорить, конечно, не стал со служкой этим. Гордые они тут, в Квартале Герцога, потому как в церкви здешние не всякого еще и пускают.

…Еще бы! Дома тут не лучше, чем на площади Ареналь – стены белые в известке да заборы каменные. То есть, если с улицы смотреть, не лучше. Зато внутри! Слева от церкви граф Верагуа живет, справа – граф Барахас, а чуть дальше палаты самого Медины де Сидония, в честь его и весь квартал назвали. Сюда пикаро почти и не заходят.

А я зашел. Никто меня здесь не знает, корчете – крючки паскудные, тут не шныряют, а священники в здешних храмах ученые, потому как квартал непростой.

Так что не стал я спорить, вынул реал – новенький, красивый.

Подбросил.

Ловко служка его поймал – на лету, на самом излете. Я только языком прицокнул – силен!

– Попа сюда. Только чтоб умный был, ясно?

– А твоему господину какую требу нужно? Снова-здорово! Не иначе за слугу меня принял.

– Да не требу. Попа тащи – просто.

Сгинул служка, не кивнул даже. Оглянулся я, на солнышко, что над крышами желтыми черепичными поднялось, поглядел. Хорошо! Еще денек прожили, авось и этот проживем. Чего еще такому, как я, требуется?

…Всю ночь думал, верно ли поступил, что Костансу-плясунью на ближайшее кладбище не отправил. А к утру решил – бес с ней, с чернокосой. Все меньше грехов на душе будет. Пусть себе пляшет, кастаньетами звенит. Ведь красивая!…

– Чем могу помочь, сын мой?

А вот и священник! Молодой, лысый, в сутане шелковой (куда там падре Хуану!).

Поглядел я на него, посомневался. Мне бы кого постарше, чтобы всю премудрость поповскую ведал.

Ну да ладно!

– Мне бы, падре, посоветоваться. Служба кончилась, так что в харчевню, которая на углу, можем заглянуть. Рыбку там страх как хорошо готовят – и бешенку, и плотвичку, и осетра даже. Винцо опять же…

Засмеялся он, головой лысой качнул:

– Я не голоден, сын мой. Пойдемте, воздухом подышим.

Тоже дело!

Прошли мы мимо храма по улице Оружейников, на площадь маленькую свернули, ту, что как раз напротив палат герцогских. Оглянулся я для верности – да и достал платок. Тот самый, с семью узлами.

…Со мной он. Так и ношу, не прячу.

– Тут такое дело, падре. Ехал я как-то горами, которые Сьерра-Морена. Там отрог есть, Сьерра-Мадре называется…

В общем, обсказал, как было. Не все, понятно, но главное. Гостил я в замке, а хозяйка мне платок и дала – с поручением.

…Мне бы, конечно, в севильский собор зайти следовало, да уж больно не хотелось лишний раз с Хуаном де Фонсекой нос к носу сталкиваться. Не у него же о таких вещах спрашивать! Вот если бы мне о торговле с Португалией чего узнать требовалось…

Выслушал меня лысый, подумал.

Кивнул.

– Можно?

Взял платочек, осторожно так, подержал на ладони.