Андрей Валентинов - Ола

Отодвинула лапища ширму, меня за шкирку взяла… отпустила.

– Или святой водой покропить тебя, Начо? Ишь, с лица спал!

Не стал я спорить. Можно и святой водой… Посопел дон Фонсека, табурет с шумом придвинул, рядом сел – со мною рядом и, само собою, с сундуком.

– Умный ты, сыне, хоть и дурня порою строишь, а посему вижу – слышал. Да не просто слышал – понял. И о чем сей еретик толкует, и для чего я тебя, оглоеда, сюда позвал. А теперь мне внимай!…

Помолчал падре, пальцами мосластыми покрутил. Сжались в кулак пальцы.

– Чего у маркиза де Кордова видел – забудь. Начисто забудь, пока я вспомнить не велю. Потому как маркиз, может, и умом тронутый, а может, наоборот совсем. Так что дело это державное, важное. Уразумел?

Придвинулся ко мне, навис башкой своей бритой… Сцепил я зубы, головой мотнул:

– Это чего же выходит, падре? Людей за два слова на костер отправляют, а если для державы – значит, можно? Все можно – и головы резать, и баб глиняных плодить, и кебалей этих в Индию посылать? Может, уже и Бога нет?

Сверкнуло в глазах совиных – словно бомбарда в лицо выпалила. Только на полу и очухался. Привстал, ухо потер – болит ухо!

– Это тебе, сыне, дабы не мудрствовал всуе, – вздохнул падре Хуан, костяшки кулачища своего потирая. – В следующий раз покрепче приложу, мало же будет – сам тебя, сквернавца, на мокрой соломе спалю. Понял ли?

– Понял, – кивнул я, ухо свое разнесчастное слюной пользуя.

– Вижу, не понял.

Только что на полу лежал – а вот уже и под потолком оказался. Пушинкой взлетел в лапах его стальных. Сцепились пальцы мосластые на горле моем – петлей намыленной сжались.

– Твое дело – мне да державе служить, вопросов лишних отнюдь не задавая. Понял?!

Куда уж тут деваться?

– Понял… Понял, падре.

Еле-еле воздуху на хрип хватило. На слабенький такой…

– Позову скоро, знак дам. Найдешь меня после вечерни, тогда и скажу, чего делать тебе надлежит. А сейчас – гряди вон, пока не передумал да в окно тебя, наглеца, не выкинул!

Поболтал я ногами, зацепился за пол, подождал, пока его пальцы от горла отлипнут. Только после этого и понял, что жив.

…Как тогда, под виселицей, когда с меня петлю сняли. А ведь выходит, до сих пор я на эшафоте том проклятом стою?

Сайяль я просто так стащил – от злости. И в самом деле! Приехал какой-то селянин неумытый на телеге грязной в нашу Севилью да и спать улегся – прямо на площади Барабан. И добро бы плащ свой мохнатый под голову положил, так нет же – бросил рядом на сено и храпит себе, лошадей пугает. Вот я сайяль этот и позаимствовал – вместе со шляпой. Большая такая шляпа, широкополая.

Стащил – правильно сделал. Не спи, дурак!

Не только, конечно, от злости сайяль я этот взял. От осторожности тоже. Потому как если на улице Головы Короля Педро пикаро – первый человек, то за рекой, в Триане, всякое может случиться. Не любит тамошняя шваль нашего брата. Белую рубаху да шаровары широкие увидит – и сразу за нож.

А мне как раз туда – через Гвадалквивир. В плаще же мохнатом в такую жару только козопасы и ходят. В городе им останавливаться негде – не пускают, зато в Триане таким – самое место.

В общем, накинул я сайяль, шляпу на ухо сдвинул и потопал себе через мост. Тот самый, который на тринадцати лодках.

И ведь не хотел идти! Не хотел, сам себя за руки-ноги хватал. Но все-таки пошел. И не поймешь даже, отчего?

…То есть понять-то можно, легко даже очень. Разозлил меня сеньор архидьякон – до железа белого разозлил. Вот и пошел – ему в пику. Если слишком долго петлей грозить, уже и не страшно становится. Не то чтобы совсем, но притупляется как-то. Вроде как боль зубная, ежели не болит уже, а ноет.

Не выдержал – остановился. Прямо посреди моста. К перилам деревянным подошел, вниз голову свесил…

Так бы и прыгнул – в воду темно-синюю. Башкой вперед!

Фу-ты!

Выпрямился, дурнем себя за подобные мыслишки обозвал. Башкой вниз каждый прыгнуть может, да только не выход это!

…И ведь кто вспомнился? Цыганка паскудная, Костанса. Вот ведь нрав у девки! А все одно, помирать под ножами не захотела, стерпела все. И когда голой плясать заставили, и когда по рукам пустили, по кругу. Губы белые сжимала, зубами скрипела – молчала. И верно делала, потому как жить всем хочется.

А чем я шлюхи этой лучше? Так же терплю. Только у Валенсийки еще и мечта имеется – чтобы я в петле язык синий высунул. Так и у меня мечта есть. Не мечта, конечно, – мыслишка просто. Она, цыганка эта, мне насолить хочет, а я…

Не выдержал – сплюнул. Как же, насолишь падре Хуану! Он тебе первый такой соли под хвост сыпанет!

Но все-таки…

Вздохнул я, мысли поганые прогоняя, стал на Гвадалквивир глядеть. Красивый он тут, широкий. И море рядом. Чуть дальше – Альгаба и Кастельяр, поселки рыбацкие, за излучиной – Вильяманрике, там бар [56] [56] Бар – отмель. песчаный, а за ним уже – море. То самое, море-океан которое.

Эх, подогнать бы к бару (а еще лучше – к пристани Палоса или в Кадис, например) каракку трехмачтовую, погрузить туда Дона Саладо вкупе с коньком и Куло моим – и только чтобы чайки кричали! А Индия там, за морем, Терра Граале или еще чего – разберемся. Вот ведь притча, сеньор Колон, итальяшка этот, себя кебалем мнит, а ведь рыцарь мой, кажется, тоже из них, из сеньоров Кебальо. Ведь чего мне голова та страшная с крюка говорила?

«…Проси кебаля. Уходи с ним…»

А ведь ушли – между мгновений проскочили, как сеньор Гарет, Бомейн который! Глядишь, и на каракке уйдем – не догонят. Чего я тут забыл, в Кастилии? Не падре Хуана же, в самом деле! Разве что Инесса, сеньорита эта лобастая…

То есть не разве что, конечно.

Если мне на что-то везло в этот день, так разве на вино кислое. И чем ближе к вечеру, тем вино гаже становилось. То, что я у падре Хуана в Башне Золотой потребил, еще ничего, а когда мне из бурдюка налили!…

Мохнатый такой бурдюк – точно мой сайяль. Впрочем, все тут они такие, мохнатые.

Тут – это в заведеньице безымянном, что на улице Альтосано. Вначале подивился я даже, отчего так? Самая распоследняя таверна (или двор постоялый, опять же) спешит вывеску нацепить. Да не какую-нибудь, а чтобы попышнее. «Император Трапезундский», не к ночи будь помянут, например.

А здесь – ничего. Только над дверью три сапога подвешены – жестяные. Ровно тут сапожник обитает. В общем, понимай как знаешь.