Андрей Валентинов - Ола

Мудрено понять дона Фонсеку, архидьякона бритого. Мудрено – но можно. Ждал я, что следующим вечером мне в знакомый подвал идти доведется – тот, что в Башне Золотой. И не ошибся, между прочим – прислал падре Хуан мальчонку из хора соборного с приглашением.

…Не с запиской, конечно. Мараведи мне передали, вроде как должок от кого. Приметный мараведи – с дыркой. А на словах – другое совсем. Вот из-за этого другого я сюда и попал, на площадь у Хиральды. Стружки свежие нюхать.

Нюхаю. Нюхаю, по сторонам поглядываю. А много же народу собралось! Все помосты свежесрубленные заполнили (только-только плотники отстарались, даже стружки не убрали), даром что Хиральда всего час назад заутреню отзвонила. И не просто собралось – основательно. Кто сыр с хлебом захватил, кто окорок целый, а кто и винишко притащил – прямо в бутыли кожаной. Потому как сидеть долго придется. Акт Веры – это даже не коррида. Утром начнется – и до ночи самой.

А вот и «бом!». Даже не «бом!» – «бом-м-м-м!».

Хиральда!

В общем, понял я его, дона Фонсеку. Велел он мне на

Акт Веры пожаловать, дабы не забывался Белый Начо. Поглядел чтобы, память прочистил. Вот и пришел я – куда деваться-то? Сам пришел – не звать же сюда Дона Саладо!

…Лучше бы падре Хуан и в самом деле меня в склеп с мертвяками кликнул!

Бом-м-м-м-м!

Зашумело, волной по толпе побежало. Вскочили добрые севильянцы, шеи выставили, глаза выпятили.

Королева! Она! На троне, помосте высоком, что справа от собора, там, где галерея Градас начинается. Не одна, понятно, – свита весь помост заполнила, от камней и золота глаза режет. А кто именно там – не разглядеть, далековато все же. Вроде бы митра золотая с троном рядом – не иначе сам архиепископ там.

А где ему еще быть, архиепископу? Акт Веры!

Бом-м-м-м-м! Бом-м-м-м-м!

Начали!

Отвернулся я, на рожи любопытствующие поглядел. Ох, добрые севильянцы, сапожники да лодочники, бронники да портные! Лучше бы и вправду на корриду ходили – или на арголью, к примеру.

…И пикаро здесь, конечно. Любопытный мы народ, ни одной беды не пропустим.

– Идут! Идут!

Не удержался – сам поглядел. Идут! Эрмандада во всей красе – в шлемах начищенных, в латах сверкающих, со стягом развернутым. Нога в ногу, ровно так. Еще бы! Сама Изабелла Трастамара смотрит.

– Иду-у-ут!

Крест! Огромный, тяжелым золотом сверкающий. Из самого собора крест. Хоть и покрывало черное сверху – а все одно золото не спрячешь. Светит!

…Так же точно крест этот выносили семь лет назад, когда падре Рикардо убивали. И Эрмандада шла, и священники соборные, и певчие, и всякий прочий народец. И так же красиво, чинно, ряд за рядом.

В пятом ряду падре Рикардо шел – до сих пор помню.

В короне бумажной, в рыжем плаще с драконами, с кляпом во рту…

– Иду-у-у-ут! Иду-у-у-у-ут! Веду-у-у-ут!

Тянут шеи добрые севильянцы, пускают бутыль по рядам. Вот они, злодеи державные, веры нашей христианской поругатели, Кастилии враги смертные!

То есть не они еще пока. Первые ряды – это беглецы которые. И есть они, и нет их. Вместо людей – куклы в полный рост. Большие, каждую двое фратин зеленых волокут. Издалека, впрочем, и не отличить – личины краской размалеваны, короны бумажные на головах, плащи с пламенем и драконами сверху наброшены.

Значит, палить станут. Корона бумажная да плащ рыжий – самый знак.

– …грешники сугубые, перед Церковью не раскаявшиеся, а посему на свободу отпущенные…

Орут глашатаи, гам и свист перекрикивают. Да все и так ясно. Хорошо придумано – «отпущенные»! Отпускает их Супрема на волю – прямо на дрова горящие.

– …а также в ересь иудейскую совратители, еретики, обрядов мерзких свершители…

Уже не куклы – трупы. Прямиком из могил выдернули. На ноги поставили, смолой облили, чтобы не развалились, плащи накинули, короны опять же. И – волокут.

Так что не ошибся я насчет склепа и покойничков!

– …Клятвопреступники, двоеженцы, растлители… Хлебнул я из бутыли – передал сосед, душа добрая.

Этим, которые растлители, повезло еще. Кнутом отделаются – вон, у каждого веревка с узлами на шее. Сколько узлов – столько раз и всыпят. Потому как покаялись – плащи зеленые, колпаки зеленые, свечи желтые в руках.

– …Лютые враги Церкви нашей, иудеи тайные, в ересь совратители, колдуны богомерзкие…

Взревел народ, с мест повскакивал (стружка к задницам прилипла!). Потому как ради этих и пришли. Вот они, в санбенито рыжих, в коронах бумажных. Этих и станут жарить. Не здесь, конечно, – на Кемадеро. У собора приговор прочтут, обедню отслужат, проповедь скажут, кнутом раскаявшихся отстегают, потом – процессией через весь город, через ворота Трианские.

А на Кемадеро и помосты строить не надо. Построены уже. И помосты, и архангелы каменные по бокам, и столбы посередине. И дрова небось с ночи завезли – кому сухие, кому сырые. И дрова, и солому.

Вопят добрые севильянцы, ухмыляются парни в латах сверкающих, машет рукой Изабелла, королева наша, народ верный приветствуя. Только фратины глазом не ведут. Ни глазом, ни ухом. Словно из глины их слепили – как ту дуэнью в саду его сиятельства.

Не выдержал – тоже встал. Пока ревут, пока глотки рвут, самое время ноги сделать. Позже, когда служба начнется, не уйти – заметят. Гори они, все эти зелененькие с доном Фонсекой в придачу, синим пламенем!

…А хорошо бы!

Оглянулся – замер. Совсем рядом стоял сеньор Алессандро Мария Рохас, лисенсиат саламанкский – прямо на помосте, что напротив. Не в черной своей мантии – в куртке простой да шляпе серой. Но только лицо не скроешь и глаза не спрячешь.

Поглядели мы друг на друга, кивнул он – медленно так, тяжело…

Брат невесты его там – среди тех, что в санбенито зеленых. Раскаялся, бедняга, да помогло лишь чуть. Не сожгут – пожизненное ему, в одиночке.

Много денег привез толстячок, но только дракона деньгами не накормишь.

Кивнул я в ответ…

Пора!

Как чувствовал!

То есть не как – просто чувствовал. Печенка у меня такая, и селезенка тоже. А тут не только печенка с селезенкой – уши огнем гореть стали.

Даже вещи в сумку кинул. Даже мальца одного к Трианским воротам послал – поглядеть, не прибавилось ли стражи.

А все-таки не ушел. Даже сам не понял, почему. Дона Саладо, правда, куда-то бесы утащили, ну, так, может, оно и лучше – не прощаясь. Что я идальго моему калечному скажу? Чтобы на Сицилии меня искал, эскудеро верного?