Андрей Валентинов - Ола

Толкнул я дверь да и зажмурился – от вони. Шибануло в ноздри, словно крючок рыболовный в нос вставили. Даже порог переступать расхотелось. Нужный чулан у них тут, что ли?

Но делать нечего, пришел – значит пришел.

Везет мне на чердаки! Только что мы с Доном Саладо на таком же сиживали, о жизни калякали, а теперь снова на самую верхотуру подниматься довелось, под крышу черепичную. Только у рыцаря моего окно во всю стену, и соломой пахнет, а здесь!…

Здесь, впрочем, тоже солома оказалась – охапка целая. От соломы-то и шел дух. Давно не меняли, видать.

– Ай, Начо-мачо! Никак ты это? Ай, какой гость пожаловал!

На соломе она и лежала – Костанса Валенсийка. Брюхом вниз, задницей поротой вверх. А на заднице да на спине – тряпка мокрая в пятнах рыжих. Крепко ее на кобыле прокатили.

Да только по голосу и не скажешь!

– Что, Начо, резать пришел? Ай, не забываешь ты Костансу! Или снова потешиться со мною захотелось? Альгвазилы-то не отказались, до ночи не отпускали, ублюдки поганые!

Повернулась, черными глазами сверкнула. Теперь-то ее никто бы красавицей не назвал – космы, как у ведьмы какой, спутанные, лицо закрывают, а на лице – струпья кровавые.

А ведь точно – ведьма!

– Да только, Начо, у цыганки, что у кошки – семь жизней. Три раньше пропало, две на тебя потратила. Ничего, остались еще, ай, остались!

Подошел я ближе, рядом присел. И все слова, что заготовлены были, словно улетели куда-то. Ведь чего пришел-то? Сказать, чтобы мотала из Севильи чернокосая – подальше да побыстрее. А то и вправду глупо выходит, словно на Сицилии этой поганой. Есть там обычай такой – вендетта. Мстят до седьмого колена – и восьмое не жалуют. И у нас с ней вроде как вендетта. Только не у нас – у нее. Даже деньжат подкинуть думал, не пять эскудо, конечно, но все-таки…

– Что, мачо, глупая цыганка попалась? Смеешься над Костансой, да?

Застонала, на бок перевернулась, космы грязные от лица отвела:

– Эге, мачо! Не смеешься, вижу? Никак страшно тебе? И злобою из глаз своих черных обожгла.

Не страшно, конечно, а все-таки не по себе как-то стало. Знавал я таких, как эта плясунья. Когда еще мальцом был, чуть ли не каждый день драться приходилось. Так вот, в драке такие самые опасные – те, что себя не помнят. Иной маленький, ни костей, ни мяса, а набросится – и кулаками молотить начинает. Хоть убивай – не отцепится.

Поглядел я на нее, головой покачал:

– И чего ты пристала ко мне, дура? Вон твои эскудо – на спине плетью выписаны. Да стоит мне парням полслова шепнуть!… – Даже не договорил. Зашипела, словно и вправду кошка, вперед подалась, тряпку сбросила. Поглядел я – да и поморщился. Вся в синяках – и бока, и груди. То ли щипали, то ли кусали даже.

– Нравлюсь тебе, мачо? – оскалились белые зубы. – Так я всем нравлюсь, каждый норовит на спину уложить. Шлюха я, пио, сам же говорил! А насчет парней – врешь ты, Белый Начо! Не скажешь, поняла я уже, хоть и глупая. Значит, верно я в тебя вцепилась, есть у тебя секрет, у самого сердца поганого своего носишь, никому не открываешь. Да только узнает этот секрет Костанса, ай, узнает. До самых кишок твоих доберется! Ведь чего я тебя выбрала-то? Золото – дело славное, но не в нем сила. Удачливый ты, мачо, красивый да смелый. А у меня не жизнь – беда сплошная. А почему так, а?

– Завидуешь, что ли? – усмехнулся я. Через силу усмехнулся – уж больно плохо ведьма эта глядела.

– А и завидую, мачо, – согласилась она. – И счастье приманиваю. Ты – счастье мое цыганское. Повесят тебя, а счастье ко мне перейдет. Поверье есть такое. Прямо в тот миг, как дергаться в петельке ты начнешь, понял, Начо?

Вздрогнул я даже, скользнули пальцы к воротнику – там, где булавка с камешками синими…

– Эге!

Нос сморщила, тряпку окровавленную на себя накинула.

Привстала.

Отдернул я руку…

– А никак заговоренный ты, Начо-мачо? Ай, глупая Костанса, не заметила сразу. Вот кто тебя хранит-то! Хитрый заговор, с одного взгляда и не поймешь. Хитрый, мертвецкий. Что, привадил мертвеца, Белый Начо? Мертвец рядом стоит, мертвец советы подает, мертвец беду отводит. А может, и любишься ты с ним? За такое большую силу получить можно!

– Вот шлюха, дура набитая! – вздохнул я. – Или тебе башку плетьми отшибли?

– Там, где ворот, – худой палец уткнулся мне в грудь. – И под рубахой тоже, непростое что-то, страшное. Крепко заговорили тебя, мачо. Приманил мертвяка, сил не пожалел!

Не удержался – снова за булавку схватился.

…Ранним утром мы с Инессой расстались. Не поговорили даже – слуги вокруг стояли. Протянула мне она руку, улыбнулась. Хотел я лобастой про платок рассказать – тот, что на груди ношу, да так и не решился. Вот зайду завтра в собор, положу у алтаря.

…А ведь и вправду – непростое это дело.

Страшное!

– Молчи!

Засмеялась Валенсийка – жутко так, хрипло. Вновь зубы оскалила:

– Да только не в этом тайна твоя, мачо, ай, не в этом! Знаю я, как заговаривают. Против кинжала – спасет, отведет смерть, но против тюрьмы и заговор не поможет. Так что не потому отпустили тебя, Белый Начо! Не потому ты меня на ножи поставить не хочешь, парням не говоришь. Есть у тебя секрет, есть. А я его все равно узнаю, не отстану, не думай даже!

Скользнула рука к даге, сжали пальцы рукоять…Осеклась, губы искусанные поджала.

– Все-таки резать пришел, мачо? Режь, да знай: вся сила твоя пропадет. Тонкий это заговор, от крови рассыпаться может. Убьешь Валенсийку – удачу свою убьешь. Так что не я в твоих руках, ты в моих, Начо! Я – твоя удача, а ты – мое счастье, здорово, да?

Встал я, отвернулся от глаз ее бешеных – и вроде как успокоился. И вправду – не отстанет. Спятила дура от злобы смертной, от того, что эскудо ей не достались, от плетей алывазиловых, вот и мелет языком своим поганым, словно помелом метет. Может, и заговорила меня лобастая, да только ее заговор – не мертвецкий, правильный. И спасибо ей за это.

А насчет мертвяка – да как можно цыганке верить? От злобы и от бессилия еще и не то могла бы брякнуть.

Огляделся я, зацепился взглядом за горшок, что на соломе стоял. Вот откуда вонища!

– Еще разок дернешься, дрянь, скажу Живопыре. Он тебя не в ножи поставит – шкуру твою поганую сдерет, подстилка грязная!

Подцепил башмаком горшок – да перевернул. Прямо ей на ноги.

– А вот тебе и золото твое цыганское!

Ни слова не сказала. Видать, поняла – кончились шутки. Совсем кончились. Так и молчала, пока я дверь снаружи не закрыл. Только взглядом жгла – аж сквозь рубаху лопатки горели.

А я, дурак, чуть ли не мириться приходил!