Андрей Валентинов - Мне не больно

– Я была. Один раз. Мне не очень понравилось.

Это была чистая правда. Лу зашла в Третьяковку, но повидать человека, которому должна была передать письмо, не удалось. Он был арестован еще в прошлом году, и письмо осталось неврученным. Девушка честно обошла залы, но «реалисты» навевали скуку, «советское» искусство просто смешило; восхитили иконы, но когда Лу увидела Владимирскую Богоматерь, с которой сорвали ризу и распяли на бледно выкрашенной стене, ей стало не по себе.

– Вам учиться надо, Люба, – вздохнул художник. – Извините, что я это говорю, но вы девушка умная, талантливая. Семь классов – это мало, поверьте…

Девушка покорно вздохнула. Выдерживать роль недоучившейся сестры милосердия стоило немалых трудов. Все время приходилось сдерживаться, чтобы не заговорить по-французски, а то и перейти на привычный с детства английский с хорошо поставленным американским акцентом. Приходилось думать перед каждой фразой, порой переводя саму себя.

– Мне нравятся ваши картины, Вячеслав Константинович. В Третьяковке таких нет.

– Ну помилуйте! – Стрешнев с трудом встал и принялся за кашу. – Ну чем они вам нравятся?

– Красками, – не задумываясь, ответила Лу. – У вас краски… как у Рокуэлла Кента или Рериха, только еще лучше… Они…

И тут Лу опомнилась: художник смотрел на нее во все глаза, забыв о стынущем обеде.

– Люба! Откуда вы… В Советском Союзе нет ни одной картины Рокуэлла Кента!

– А из журнала, – храбро пояснила Лу. – Какой-то американский журнал, у нас одна больная приносила. Там по-английски, но картинки я все посмотрела.

Вовремя вставленное слово «картинки», похоже, успокоило художника.

– А вы наблюдательны, Люба. К сожалению, в нашем родном отечестве по-прежнему все меряют незабвенными традициями Академии художеств. Композиция, количество фигур, интерьер… Я-то что, но вот Филонов, не мне чета… Иногда кажется, что приходится разговаривать с глухонемыми…

– Вы ешьте, Вячеслав Константинович! Остынет…

Любе не хотелось продолжать разговор на эту столь болезненную для мастера тему. Пора было уходить – слишком долгие визиты «медсестры» могли вызвать подозрение у наблюдательных соседей. Внезапно в дверь постучали. Стрешнев удивленно поднял голову: этот визит был явной неожиданностью.

Лу открыла дверь. На пороге стоял невысокий широкоплечий мужчина в дорогом, хорошего пошива пальто и модной темной шляпе. Густой нездешний загар выдавал гостя Столицы. Небольшие серые глаза удивленно глядели на девушку:

– Добрый день… Мне Славу… Он здесь живет?

– Да… – тоже растерялась Лу. – Проходите, пожалуйста…

– Спасибо.

Гость снял шляпу – он оказался коротко, по-военному подстрижен, на виске белел небольшой шрам.

– Вы ко мне? – послышался голос художника, и тут же прозвучало удивленное и немного испуганное: – Володя! Ты!

– Ну конечно! А ты кого ждал? Гость ворвался в комнату, схватил художника за плечи и крепко обнял:

– Слава! Ты чего, болеешь? Стоит мне только уехать! Приезжаю, и вот, извольте – Славка Стрешнев хворает!

– Да ерунда, ерунда, поправлюсь… – Художник произносил слова явно не думая, автоматически. Глаза не отрывались от загорелого лица гостя: Володя… Ты… жив?

– Нет, помер! – рассмеялся гость. – Знаешь, ты не первый! С чего это вы меня хоронить стали?

Художник быстро взглянул на девушку. Володя понял:

– Ладно, потом все объясню. Я тебе продуктов притащил, чтоб апельсины лопал и лимонами закусывал. Какие тебе лекарства нужны?

– Вот, – художник с улыбкой посмотрел на девушку, – меня лечат. Познакомьтесь: Люба Баулина, медсестра из нашей районной, а по совместительству – мой ангел-хранитель. А это мой старый друг Володя…

– …Синицын, – быстро произнес гость.

– Да-да, Володя Синицын…

Рука гостя оказалась твердой и сильной. Их глаза встретились, и Лу вдруг совершенно ясно поняла, что «старый друг» Стрешнева такой же Синицын, как она – Баулина. Сразу же стало интересно, но, к сожалению, пора уходить. Друзья явно желали остаться наедине.

Закрыв дверь, девушка переборола искушение подождать минуту-другую и послушать, о чем пойдет разговор. Опуститься до подобного Лу не могла: слишком это походило бы на сцену из голливудского фильма про шпионов. Впрочем, и то, что у художника оказались знакомые, не стремящиеся афишировать свою подлинную фамилию, было чрезвычайно любопытно. Очевидно, Бертяев не зря просил помочь своему хворающему знакомому…

Лу специально проехала две станции в обратную сторону, а затем пересела в нужный поезд. Предосторожность из простейших, но в шумной толпе, запрудившей центральные станции, можно было легко затеряться. «Домой», то есть в убежище, скрытое за стенами старого заводского корпуса, девушка не торопилась. Хотелось хоть немного посмотреть город, который она до сих пор почти не видела. Кроме того, Лу предчувствовала, что нынешний вечер под стать прошлому: Бен и Чиф будут молча сидеть в креслах, делая вид, что им очень интересно читать местную прессу…

Они не ссорились, но Лу прекрасно видела, что Бен обижен. Телеграмма Президента с разрешением Косухину-младшему действовать самостоятельно нарушала обычные правила. Лу знала, что брат не особо стремился руководить группой, но теперь, когда старый приятель Джонни-бой вынес их разногласия прямо на суд Дяде Сэму, Бен счел себя задетым. Чиф с детства поступал по-своему и либо командовал сам, либо не подчинялся никому. Кроме того, Бен – и об этом он уже не раз говорил сестре – был уверен, что любая активность со стороны Чифа смертельно опасна. Итак, приятели упорно не общались, отделываясь лишь самыми необходимыми фразами. Порой Лу становилось не по себе. Хотелось, как это бывало в детстве, сказать: «Ну мальчики, перестаньте! Мир!» Но мальчики выросли, и новый руководитель специальной исследовательской группы Александр Леонтьевич Бенкендорф не мог смириться с действиями своего предшественника, а ныне – строптивого подчиненного Ивана Степановича Косухина…

Чиф мерз, несмотря на теплое пальто, шарф и шерстяные носки. Ноябрь в году от рождества Христова 1937-м выдался холодный, над Столицей недвижно висели свинцовые тучи, прорывавшиеся то холодным дождем, то колким снегом. В такую погоду лучше всего сиделось дома, а по улице хотелось идти быстрым шагом до ближайшего входа в метро, чтобы хоть на время укрыться от холода и сырости. Казалось, сама природа не желает праздновать славную годовщину Великой Октябрьской социалистической. Впрочем, праздники прошли, как им и полагалось, и даже черная мгла над Главной Площадью 7 ноября, заставившая включить средь бела дня зенитные прожектора, не убавила хорошего настроения строителей самого справедливого в мире общества…