Юлия Галанина - Да, та самая миледи

— Итак, — жестко подвела я итог его восклицанию, — Вы, человек благочестивый, Вы, кого считают праведником, желаете только одного — чтобы Вас не потревожили, не обвинили в моей смерти?

— Я должен оберегать Вашу жизнь, сударыня, и я сумею сделать это, — упрямо сказал Фельтон.

— Но понимаете ли Вы, какую Вы исполняете обязанность? То, что Вы делаете, было бы жестоко, даже если б я была виновна; как же назовете Вы свое поведение, как назовет его Господь, если я невинна?! — спросила я, глядя ему в лицо.

— Я солдат, сударыня, и исполняю полученные приказания! — опять спрятался за мундир Фельтон.

— Вы думаете, — горько улыбнулась я, — Господь в день Страшного суда отделит слепых палачей от неправедных судей? Вы не хотите, чтобы я убила свое тело, а вместе с тем делаетесь исполнителем воли того, кто хочет погубить мою душу!

— Повторяю, — сказал Фельтон, пытаясь придать голосу уверенность, — Вам не грозит никакая опасность, и я отвечаю за лорда Винтера, как за самого себя.

— Безумец! — бросила я ему в лицо. — Жалкий безумец тот, кто осмеливается ручаться за другого, когда наиболее мудрые, наиболее богоугодные люди не осмеливаются поручиться за самих себя! Безумец тот, кто принимает сторону сильнейшего и счастливейшего, чтобы притеснять слабую и несчастную!

— Невозможно, сударыня, невозможно! — тихо сказал Фельтон. — Пока Вы узница, Вы не получите через меня свободу, пока Вы живы, Вы не лишитесь через меня жизни.

— Да, — подтвердила я. — Но я лишусь того, что мне дороже жизни, Фельтон, я потеряю честь! И Вас, Вас я сделаю ответственным перед Богом и людьми за мой стыд и за мой позор!

Фельтон надолго замолчал.

Пусть подумает, он так к этому не привык. Обычно те, кто слишком пылко любят Бога, также пылко ненавидят людей. И это неверно. Нельзя делать что-то слепо — иначе зачем нам воля, зачем разум, зачем право выбора? Мы не муравьи, но некоторые из нас добровольно доводят себя до уровня муравья слепым послушанием, слепым подчинением, слепой верой.

Фельтон колебался.

Ему было страшно неуютно оказаться в положении, когда стоит выбор между службой и верой. Проводником в этом лабиринте мог стать разум, но добрые люди, с любовью воспитавшие его, тщательно искоренили в молодом человеке всякий намек на свободомыслие, ибо оно считалось страшным грехом и там, где находилось его тело, и там, где нашла приют его душа. Не люблю фанатиков. Их чистота мнима и часто куда более отвратительна, чем самый страшный грех. Они ненавидят жизнь, смех для них страшней убийства, радость изначально греховна.

По лицу Фельтона было видно, что в душе он быстро возводит стену из кирпичей, вбитых в него во время службы: «Я — солдат, мое дело исполнять приказы, я не имею права, я не обладаю ответственностью, я пешка, мое дело — повиноваться командиру, мое дело — безупречно выполнять все, что мне велят, я все равно ничего не изменю».

Эту стену надо было уничтожить, пустить против нее самый тяжелый таран из пуританского арсенала.

Я резко встала.

Простерла к нему руку и запела одно из самых душераздирающих творений пуритан:

Эти слова, несомненно, были также хорошо известны Фельтону, как и устав службы, но находили куда больше отклика в его исковерканной душе. Он внимал им, словно введенный в транс.

— Кто Вы, кто Вы? — сложил он молитвенно ладони. — Посланница ли Вы неба, служительница ли ада, ангел Вы или демон, зовут Вас Элоа или Астарта?

— Разве ты не узнал, Фельтон? — с гневом свела я брови. — Я не ангел и не демон — я дочь земли, и я сестра тебе по вере, вот и все!

— Да, да… — словно во сне бормотал Фельтон, а глаза у него стали совершенно безумными. — Я сомневался еще, а теперь я верю…

— Ты веришь… — зловещим шепотом сказала я, — а между тем ты сообщник этого отродья Велиала, которого зовут Винтером! Ты веришь, а между тем ты оставляешь меня в руках моих врагов, врага Англии, врага Божия! Ты веришь, а между тем ты предаешь меня тому, кто наполняет и оскверняет мир своей ересью и своим распутством, — гнусному Сарданапалу, которого слепцы зовут герцогом Бекингэмом, а верующие называют антихристом!

— Я предаю Вас Бекингэму? Я? Что Вы такое говорите!

— Имеющие глаза — не увидят! — вскричала я. — Имеющие уши — не услышат!

— Да-да… — вытер мокрый пот Фельтон, глаза его из серых стали совершенно черными от расширившихся зрачков. — Да, я узнаю голос, вещавший мне во сне. Да, я узнаю черты ангела, который является мне каждую ночь и громко говорит моей душе, не знающей сна: «Рази, спаси Англию, спаси самого себя, ибо ты умрешь, не укротив гнева Господня!» Говорите, говорите, теперь я Вас понимаю!

Собственные слова словно разбудили его.

Фельтон отступил на шаг назад. Сейчас он попытается вернуться в теплую норку.

Накал страстей не может быть долгим.

— Нет, — сказала я печально, бессильно уронив руки. — Мне не быть Юдифью, которая освободит Ветилую от Олоферна. Меч Всевышнего слишком тяжел для руки моей. Дайте же мне умереть, чтобы избегнуть бесчестья, дайте мне найти спасение в мученической смерти! Я не прошу у Вас ни свободы, как сделала бы преступница, ни мщения, как сделала бы язычница. Дайте мне умереть, вот и все. Я умоляю Вас, на коленях взываю к Вам: дайте мне умереть, и мой последний вздох будет благословлять моего избавителя!

Поскольку это уже говорилось не раз и не было новостью, Фельтон должен был немного прийти в себя, услышав знакомые слова.

Так оно и произошло.

— Увы! — вздохнул он. — Я единственно только могу пожалеть Вас, если Вы докажете, что Вы жертва. Но лорд Винтер возводит на Вас страшные обвинения. Вы христианка, Вы мне сестра по вере. Я чувствую к Вам влечение — я, никогда не любивший никого, кроме своего благодетеля, не встречавший в жизни никого, кроме предателей и нечестивцев! Но Вы, сударыня, Вы так прекрасны и с виду так невинны! Должно быть, Вы совершили какие-нибудь беззакония, если лорд Винтер так преследует Вас…

Я лично знала вполне прекрасных и вполне невинных девиц, которых лорд Винтер настойчиво преследовал и без всякого беззакония с их стороны…

— Имеющие глаза — не увидят… — с оттенком безнадежности вздохнула я. — Имеющие уши — не услышат.

— Но если так, говорите, говорите же! — потребовал Фельтон.

— Поверить Вам мой позор?! — возразила я, словно в смущении. — Ведь часто преступление одного бывает позором другого… Мне, женщине, поверить мой позор Вам, мужчине! О… — закрылась я рукой, рухнув в кресло, — о никогда, никогда я не буду в состоянии поведать это!

— Мне, брату? — воскликнул Фельтон.