Энн Райс - Кровь и золото

Прежде мне никогда не доводилось сталкиваться с подобной эпидемией. И подумать только: страшный мор разразился в городе удивительной красоты! Я впадал в немое уныние, созерцая чудесную церковь Сан-Марко, сохранившую изысканные следы влияния Византии, манящее великолепие дворцов. Отсюда многочисленные торговые суда отправлялись во многие порты, в том числе и в богатую Византию.

Я не мог не разрыдаться. Не время рассматривать при свете факела великолепные картины и статуи. Пора уходить – из простого уважения к мертвым, пусть я давно перестал быть частью человечества.

И я направился на юг, в другой город – во Флоренцию, лежавшую в самом сердце Тосканы – прекрасной и плодородной земли.

Как видишь, Рима я в тот момент избегал. Я не выдержал бы зрелища родного дома, лежавшего в развалинах. Не перенес бы вида Рима, охваченного чумой.

Поэтому мой выбор пал на Флоренцию, новый для меня город, процветающий, хотя и не такой богатый, как Венеция, и не такой красивый, несмотря на огромные дворцы и мощеные улицы.

И что я увидел? Все ту же ужасную картину. Злокозненные негодяи требовали плату за то, чтобы убрать мертвые тела, частенько избивая больных и тех, кто ухаживал за ними. У каж­дой двери лежало по шесть-семь трупов. Священники сновали по городу, освещая себе путь факелами, чтобы исполнить долг перед умирающими. И повсюду стоял тот же стойкий зловонный дух, что и в Венеции, – запах, означавший конец всему.

Обессилев от горя, я пробрался в церковь, стоявшую неподалеку от центра Флоренции – не скажу точно, что это был за храм, – и прислонился к стене, созерцая озаренную свечами дарохранительницу, размышляя и вопрошая в уни­сон со взывающими к Небесам смертными: что сталось с нашим миром?

Я видел, как подвергались гонениям христиане; я видел, как варвары грабили города; я видел, как Восток поссорился с Западом и порвал с ним всякую связь; я видел, как воины ислама вели священную войну против неверных; а теперь узрел болезнь, совершавшую траурное шествие по миру.

Как же изменился этот мир с того года, когда я покинул Константинополь! Европейские города росли, богатели и расцветали. Орды варваров осели и стали цивилизованными народами. Византия прочно скрепила союз городов Востока.

И надо же было нагрянуть жуткому бедствию – чуме!

Интересно, почему я остался в живых? Почему мне выпало стать вечным свидетелем чудес и трагедий? Что делать с тем, что представало моим глазам?

Но и окутанный печалью, я обращал внимание на красоту церкви, на мириады зажженных свечей, а заприметив цветной блик справа от высокого алтаря в одной из часовен, я направился туда, не сомневаясь, что найду превосходные картины.

Никто из истово молившихся прихожан не обратил внимания на фигуру, облаченную в красный бархатный плащ с капюшоном, быстро и неслышно пробравшуюся к открытой двери часовни, чтобы взглянуть на произведения искусства.

Ах, если бы свечи горели ярче! Если бы я осмелился зажечь факел. Но ведь я обладал зрением вампира – мне ли жаловаться? И в той часовне я увидел полотна, написанные совершенно по-новому. Да, они были религиозны, да, они были строги, да, они были благочестивы, но в них горела искра того, что при желании можно назвать величием.

Автору удалось подобрать удивительную смесь разнообразнейших элементов. Несмотря на печаль, я ощутил глубокую радость, но тут внимание мое привлек тихий смертный голос. Он звучал так тихо, что обычный человек вряд ли смог бы разобрать слова.

– Он умер, – проговорил смертный. – Все умерли, все художники, что работали здесь.

Лицо мое исказилось от боли.

– Их забрала чума, – продолжил человек.

Он, как и я, скрывал лицо под капюшоном, только его плащ был темнее, а глаза лихорадочно блестели.

– Не бойся, – сказал он. – Я переболел, но остался жив и не передаю заразу – понимаешь? Но они умерли, эти художники. Их больше нет. Чума забрала их, и с ними ушло все, что они знали и умели.

– А ты? – спросил я. – Ты художник?

Он кивнул.

– Они были моими учителями, – ответил он, показывая на стены. – Наш труд остался незавершенным. Одному мне не закончить.

– Непременно закончи! – воскликнул я и потянулся за кошельком.

Я извлек несколько золотых монет и протянул ему.

– Думаешь, это поможет? – уныло спросил он.

– Больше у меня ничего нет, – сказал я. – Быть может, ты купишь себе уединение и покой. И сможешь снова начать творить.

Я повернулся, чтобы уйти.

– Не оставляй меня, – неожиданно попросил он.

Я обернулся и взглянул на незнакомца. Он смотрел мне прямо в глаза – пристально, настойчиво.

– Все умирают, а мы с тобой – нет, – продолжал он. – Не уходи. Пойдем, выпьем вина. Останься со мной.

– Не могу, – отказался я, дрожа с головы до ног, чувствуя, что слишком увлекся и нахожусь на грани убийства. – Если бы мог, я бы остался.

И я покинул Флоренцию, чтобы вернуться в святилище Тех, Кого Следует Оберегать.

Я лег и надолго уснул, обвиняя себя в трусости за то, что не доехал до Рима, и радуясь, что не выпил до капли кровь возвышенной души, обратившейся ко мне в церкви.

Но я изменился и знал, что никогда не стану прежним.

Во флорентийской церкви я познал новое искусство. И это искусство даровало мне надежду.

«Предоставим эпидемии идти естественным ходом», – решил я и закрыл глаза.

И чума в конце концов отступила.

Новая Европа запела на разные голоса.

Она пела о новых городах, о великих победах и сокрушительных поражениях. Вся Европа находилась в состоянии трансформации. Торговля и процветание вскормили искусство и культуру – подобно тому как это делали в прошлом королевские дворы, соборы и монастыри.

Она пела о человеке по фамилии Гутенберг из города Майнца – он изобрел печатный станок и сотнями изготавливал дешевые книги. Простонародье могло купить себе Священное Писание, Часослов, сборники комических рассказов и чудесных стихов. Новые печатные станки устанавливались по всей Европе.

Она пела о трагическом падении Константинополя под натиском непобедимой турецкой армии. Но гордые города Запада уже не зависели от покровительства далекой Греческой империи. Плач по Константинополю остался без внимания.

Италию, мою Италию, освещало величие Венеции, Флоренции и Рима.

Пришло время покинуть мой склеп.

Я очнулся от волнующих грез.

Пришло время увидеть этот мир, которому исполнилось одна тысяча четыреста восемьдесят два года, если считать от Рождества Христова

Точно не знаю, почему я выбрал тот год, но меня настойчиво призывали голоса Венеции и Флоренции, а я успел повидать эти города в дни лишений и скорби. Теперь мне безумно хотелось взглянуть на них во всем великолепии.