Энн Райс - Кровь и золото

Но прежде нужно отправиться домой, на юг, в Рим.

И вот я снова зажег перед возлюбленными Прародителями масляные лампы, стер пыль с их украшений и непрочных одежд, помолился им по обычаю и отправился навстречу одному из самых славных столетий, что довелось прожить западному миру.

Я отправился в Рим. Меньшее меня не устраивало. Увиденное кольнуло мне сердце, но и поразило до глубины души. Рим стал огромным оживленным городом, твердо намеренным подняться из многослойных руин, полным купцов и мастеровых, что не покладая рук работали над грандиозными дворцами Папы, кардиналов и других богачей.

Старый форум и Колизей сохранились. Я узнал многие достопримечательности Рима времен империи – например, руины арки Константина. Но строители бессовестно растаскивали древние камни для новых зданий. Однако ученые исследовали древние развалины, и многие отстаивали необходимость поддержания их в существующем виде.

Казалось, новая эпоха стремилась сохранить хотя бы то немногое, что осталось в наследство от той эпохи, когда я появился на свет, перенять опыт древних времен, подражать их искусству и поэзии. Кипящая энергия этого процесса превосходила самые смелые ожидания.

Как яснее выразиться? Эра процветания, эра торговли и банков, когда тысячи людей стали одеваться в превосходное платье из плотного бархата и влюбились в красоту Древнего Рима и Древней Греции!

Ни разу на протяжении тех столетий, что я, утомленный, пролежал в горном склепе, мне не приходила в голову мысль о подобном перевороте. Поначалу я пришел в такой экстаз от увиденного, что мог только прогуливаться по грязным, улицам, обращаясь со всей любезностью к прохожим с вопросами о том, что происходит вокруг и что они думают о времени, в котором живут.

Разумеется, я разговаривал на новом языке – итальянском, выросшем из старой латыни, и вскоре уши мои свыклись с его звучанием. Оказалось, что итальянский язык красив. К тому же, как я вскоре выяснил, ученые хорошо знали и греческий, и латынь.

Из многочисленных ответов на мои вопросы я также узнал, что Флоренция и Венеция, как считалось, ушли далеко вперед от Рима в своем духовном перерождении, но если Папа проявит настойчивость, все еще изменится.

Папа давно уже перестал быть просто правителем христиан. Он решил, что Рим должен стать поистине культурной столицей мира, и пристально следил не только за возведением базилики Святого Петра, но и за строительством и росписью Сикстинской капеллы – большого сооружения, выросшего в пределах его собственного дворца.

Для росписи стен художников вывозили из Флоренции, и достоинства уже законченных фресок с интересом обсуждал весь город.

Я старался проводить как можно больше времени на улицах и в тавернах, прислушиваясь к сплетням и слухам, а однажды направился в папский дворец, чтобы увидеть Сикстинскую капеллу своими глазами.

Судьбоносная ночь!

За те мрачные века, что я провел в одиночестве, оставив Зенобию и Авикуса, мне доводилось дарить свое сердце как смертным, так и произведениям искусства, но ничто из пережитого не подготовило меня к тому, что я узрел, попав в Сикстинскую капеллу.

Имей в виду, что я говорю не о Микеланджело, чья работа в капелле знаменита на весь мир, – ведь в те годы Микеланджело был еще ребенком. Ему только предстояло расписать плафон и своды.

Нет, не труд Микеланджело увидел я в ту судьбоносную ночь. Забудь о Микеланджело.

То была работа другого художника.

С легкостью пробравшись мимо дворцовых стражей, я очутился в просторной прямоугольной часовне, предназначенной в будущем не для широкой публики, но для проведения особо торжественных церемоний.

Среди огромного числа фресок я сразу выделил одну – гигантского размера, мастерски и с блеском выполненные персонажи которой подчинялись, по-видимому, одному и тому же исполненному достоинства старцу с золотым свечением вокруг головы, изображенному среди трех различных групп людей.

Я не был готов столкнуться с натурализмом бессчетных фигур, живых, но величественных выражений лиц и одежд, ниспадавших грациозными складками.

Все три восхитительно запечатленные группы людей, охваченные сильным волнением, смотрели на седовласого старика с исходящим ото лба золотым ореолом. Со строгим и спокойным лицом старец давал людям наставления, бранил их или чему-то учил.

Все сосуществовали в гармонии, о которой я не смел и помыслить, и хотя одно только исполнение персонажей уже гарантировало шедевру признание, автор добавил восхитительное изображение дикой местности и девственной красоты мира.

Два великолепных современных корабля стояли на якоре в далекой гавани, а за ними на фоне ярко-голубого неба высились горные массивы. С правой стороны, украшенная золотом, стояла та самая арка Константина, что до сих пор сохранилась в Риме, а также колонны другой римской постройки – горделивый фрагмент былого величия. На заднем плане виднелся мрачный замок.

Какая сложность, какие необъяснимые сочетания, какая странная тематика! И каждое человеческое лицо неотразимо, каждая рука выписана с тщательностью и изяществом.

Я думал, что сойду с ума, любуясь этими лицами. Я думал, что сойду с ума, созерцая эти руки.

Мне хотелось не отходить от фрески целыми ночами, чтобы запомнить каждую мелочь. Мне хотелось послушать ученых, которые объяснили бы смысл изображенного, ибо я был не в состоянии расшифровать картину! Мне требовались новые знания. Но больше, чем что-либо, мою душу волновала красота.

В одно мгновение стерлись из памяти все годы уныния, словно в часовне одновременно вспыхнули миллионы свечей.

– О Пандора, если бы ты видела! – прошептал я вслух. – Если бы ты знала!

В незаконченной Сикстинской капелле были и другие творения. Я мельком просматривал их, когда мой взгляд остановился еще на двух произведениях того же мастера, столь же волшебных, что и первое.

На них также были изображены различные персонажи с теми же божественными лицами, а одеяния были выписаны с поистине скульптурной глубиной. И хотя я сумел в нескольких местах опознать Христа с крылатыми ангелами, полный смысл фрески оставался для меня непостижимым.

Но в конечном счете смысл не имел значения. Шедевры мастера заполонили все мое существо. И на одном из них с потрясшими меня до глубины души чутьем и чувственностью художник запечатлел двух дев: одну – спиной, другую, с мечтательными глазами, – лицом к зрителям. И это здесь, в часовне самого Папы! Старое искусство церквей и монастырей такого не допустило бы. Подобные плотские мотивы были строго запрещены.

– Пандора, – прошептал я. – Я нашел тебя, нашел – в расцвете юности и вечной красоты. Пандора, ты передо мной на фреске.